Неистовый Гулаев. История самого эффективного лётчика Второй мировой войны

ВОЙНА ВЗЯЛА СО ШКОЛЬНОГО ПОРОГА…
Мне было 17 лет, я только успел отучиться в 10 классе несколько месяцев, как меня и еще нескольких ребят вызвали в военкомат и сказали: «Хватит учиться в школе, вас переводят в спецшколу в Киров. Впереди - война». Было это в ноябре 1940 года. По сути, спецшколой являлся Кировский аэроклуб, который превратился в центр первоначальной летной подготовки для молодых людей. Дали нам общежитие сельхозинститута, расселили в актовом зале. Жили мы дружно, осваивали азы летного дела, учились летать на двукрылых У-2. В апреле закончили самостоятельные полеты на этом типе самолета, и нас, не отпуская домой, посадили на поезд и отправили в авиашколу в Батайск. С мая 1941 года мы уже официально состояли в рядах вооруженных сил, приняли присягу и начали учиться летать на легкомоторных самолетах УТ-2.

22 июня объявили войну, и через месяц нас эвакуировали в Азербайджан. Немцы подходили к Ростову. В стране шла усиленная подготовка молодых военных кадров. Летать мы начали на истребителях УТИ-4: двухместная машина с инструктором и курсантом на борту. Позже для самостоятельных полетов и ведения боя мы пересели уже на настоящий одноместный истребитель И-16. В ноябре 1942 года, закончив учебу, нас 5 человек из эскадрильи направили в штаб для ознакомления с новым истребителем Як-7. В условиях военной обстановки программа обучения сжималась: с инструктором делался всего один полет, потом был самостоятельный вылет. Далее - на фронт, на Северный Кавказ, в окрестности Баку.

На фронте нас ждал похожий по конструкции истребитель ЛАГГ. Направили нас в штаб дивизии, в город Гудермес, где стоял наш авиационный полк. После нескольких тренировочных вылетов начались боевые задания. ЛАГГ-3 позволял вести настоящий воздушный бой, имея на борту пушки и бомбы. Позже мы освоили самолет ЛА-5. К тому времени линия фронта стабилизировалась, немцы отбомбили город Грозный, в окрестностях которого были открытые нефтехранилища. Запомнилось, что к нашему прибытию в полк немцы подожгли эти хранилища, в воздухе стоял едкий черный дым, и 3 дня невозможно было совершать вылеты.

Во время боевых заданий мы штурмовали немецкую пехоту в направлении города Орджоникидзе, не давая немцам продвинуться дальше вглубь страны. Получилось так, что наши войска активно отодвигали немецких захватчиков по линии Северо-Кавказского фронта, и мы только успевали перемещаться с аэродрома на аэродром во время боевых заданий. Можно было вылететь с одной точки, а вернуться совершенно на другой аэродром. Вскоре нас встречала Кубань. В Новороссийске высадился десант «Малая земля». Нашей задачей стало прикрытие этого десанта, предотвращая его бомбежки. Основной работой стало прикрытие вылетов наших штурмовиков Ил-2, которые обстреливали передовую линию фронта. Ил-2 являлся одномоторным двухместным самолетом, с бронированным днищем. Вылеты делали большими группами: порядка 30 самолетов выходили на линию фронта и штурмовали на бреющем полете войска противника. Но наши штурмовики были очень уязвимыми по сравнению с немецкими самолетами. Наш полк постоянно работал для прикрытия от немецких мессершмитов. К чести нашего полка, мы не потеряли ни одного самолета Ил.

Воздушные бои были разные по сложности и последствиям. Мне хорошо запомнился второй боевой вылет. Истребители Ил-16 поднялись в воздух на штурм передовой линии противника. Наша шестерка ЛАГГ-3 обеспечивала их прикрытие. Таким составом, три пары (ведущий-ведомый), сопровождаем штурмовики на бреющем полете. Задание завершалось благополучно, самолеты набрали высоту для возвращения на аэродром. И тут я понял, что потерял самолет ведущего - командира нашей эскадрильи. Задача ведомого - просматривать всю зону полета и прикрывать ведущего вне зависимости, идет бой или нет. Я понимаю, что штурмовиков и ведущего не вижу. Кручу головой и замечаю, что у меня в хвосте - мессершмит, готовый открыть огонь по моей машине. Стало не по себе, подумал: «все, отвоевался». Но мгновенно сориентировавшись, вспомнил рассказы бывалых и опытных летчиков, как вести себя в таких случаях. Мессершмит превосходил по качественным характеристикам ЛАГГ-3: немецкая машина была металлической, в отличие от нашего, несущие конструкции которого были выполнены из дерева, кроме шасси и двигателя. Бывалые летчики говорили, что если мессершмит попал в хвост самолета, то переходи на вертикальный полет: спасает резкий уход в сторону и вниз. А получилось так, что в этот момент высота была небольшой 100-200 м, и данный «рецепт» не срабатывал.

Понимаю, что остался один, наша четверка истребителей, состоящая из опытных летчиков, высоко над облаками, они выдерживают правильную тактику: после воздушного боя нужно лететь на большой высоте. Для меня такого шанса - перейти в вертикаль - не было. Оставался вариант полета по горизонтали, когда можно было сделать вираж только в полтора оборота, а дальше мессершмит имел возможность сбить ЛАГГ-3. Я сделал один оборот влево, когда немецкий летчик не был в состоянии стрелять, сделал еще пол оборота, понимая, что только в таком полете можно обмануть летчика и уйти от врага, а дальше переложил самолет на вираж в другую сторону - еще полтора оборота вправо, и удалось на мгновение раньше опередить с виражем немецкого летчика, когда он перешел на вираж влево, а я остался лететь в том же направлении. В итоге мессершмит меня потерял. Нажимаю полный газ и взмываю высоко в небо, увидев над собой ту самую четверку истребителей. А в это время немецкий летчик нашел меня и снова попытался пристроиться мне в хвост. Одновременно навстречу нам снижался командир группы истребителей, сообразивший, что я попал в беду. Чувствую, что сейчас свернуть нельзя, следует заманить ближе к истребителю немца, который смотрит в прицел и ничего вокруг не видит. Через мгновение обнаруживаю, что сверху идет огонь на мессершмит - истребитель начал атаку, в итоге немецкий летчик был сбит. Мы вернулись на аэродром, а мой ведущий, которого я потерял, уже был уверен, что меня сбили. Получилось так, что он увидел немецкий самолет раньше меня и смог уйти на бреющий полет, а я так и остался на небольшой высоте. После этого случая в полку доложили о случившемся, а я получил благодарность за полет.

Еще запомнился случай, когда мне удалось самому сбить самолет. Обычно воздушные бои - это стремительные налеты, когда на нескольких уровнях по высоте летят самолеты и производят атаки: штурмовики наши и немецкие, самолеты прикрытия, их мессершмиты, наши бомбардировщики - целый столп авиации. В такие моменты думаешь - не задеть бы кого из своих. Особенно много авиации было на Малой земле. Полеты происходили над морем. И в такие бои видишь - то один борт упал в море, то другой. В тот день мы также были на прикрытии наших самолетов. Шестерка советских машин барражировала, прикрывая интенсивную работу штурмовиков, затем ее меняла другая шестерка, затем - третья. Мы повернули домой после окончания боевого задания и растянулись по парам, причем, один из самолетов летел сильно ниже - не хватало мощности. Я вижу, что к нему сзади подходит мессершмит. Реагирую быстро, разворачиваюсь и лечу навстречу мессершмиту. Немец меня заметил, ушел под ведомого и скрылся, мы его на время потеряли. Я нагнал своего ведущего, вся группа подтянулась и продолжила полет. Подлетаем к аэродрому, ведущий дает команду: «разойтись на посадку». Мой командир пошел на посадку, а я - на второй круг, вдруг в наушники услышал крик и не пойму, почему кричат. Машинально поворачиваю голову и вижу: над ведущим висит мессершмит и ведет огонь. Разворачиваюсь к самолету врага и лечу за ним, нажимая на гашетки из двух пушек. Мессершмит проходит сквозь огонь, а мне дальше нельзя - горючее на исходе. Иду на посадку. Дальше был разгромный разбор полетов в полку у начальства: как могли допустить, что немецкий самолет пришел за нами на аэродром и почему его не сбили. Через несколько часов нам сообщили, что тот мессершмит упал в расположение наших наземных частей. На борт моего самолета наклеили первую звездочку, а позже представили к награде - Ордену Красной звезды. Конечно, награда досталась не только за сбитый самолет. У нас было много разведывательных полетов, когда с напарником нужно было фотографировать линию фронта, при этом точно выдержать высоту и скорость, нельзя было барражировать и уходить в сторону, но в этом случае получался уязвимый для атаки противника полет - мы рисковали жизнью и техникой.

ПОСЛЕ ВОЙНЫ
Возвращался я в свои родные места в ноябре 1945 года, в городок Мураши, что в Кировской области. К тому моменту вернулись мои родные: отец с Ленинградского фронта, старший брат - штурман дальней авиации, воевавший на дальнем Востоке, средний брат - артиллерист с Карельского фронта. Начиналась мирная жизнь. Я обратился к директору школы с просьбой дать мне возможность закончить 10 класс, и после 5 лет военной службы снова сел за парту. В 46 году поступил в Горьковский политехнический институт на Электротехнический факультет по специальности Радиотехника. Еще на фронте я понял, что связь - это «уши и глаза» военных стратегов, и связь меня очень привлекала. В 1951 году попал на преддипломную практику в Московский телецентр, а после окончания института - в Горьковское Управление связи, начав работу в должности инженера городского радиоузла. В 1953 году меня пригласили для строительства любительского телецентра, ведь тогда телевидения в городе Горьком еще не было. А в 1955 году я уже был назначен главным инженером строительства городского телецентра. Государственный телевизионный центр начал свою работу через 2 года. До 1968 года я проработал главным инженером созданного телецентра, а позже - развивал телевидение в области: строил радиорелейные линии Горький-Шахунья, телестанции в Арзамасе, Сергаче. Шахунье, Выксе, Лукоянове. На пенсию я вышел в 1986 году, имея большой опыт работы заместителем начальника Горьковского Управления связи по радио и телевидению.

Лев Захарович Лобанов

Всем смертям назло

Наверное, это и можно считать счастьем: тридцать лет своей жизни я отдал небу, был летчиком - гражданским, военным и снова гражданским. До войны летал на планерах, прыгал с парашютом, работал линейным пилотом гражданского воздушного флота, днем и ночью развозя пассажиров, почту и грузы. Затем в Батайской военной авиашколе, будучи инструктором, готовил летчиков-истребителей на самолете И-16. На Южном, Сталинградском, Юго-Западном и 3-м Украинском фронтах прошел всю Великую Отечественную войну.

Дрался с «мессерами» и «юнкерсами», бомбил вражеские аэродромы, вокзалы, эшелоны на железнодорожных путях, нефтепромыслы. По ночам пробивался к целям, недоступным дневной авиации, провел над территорией противника не одну сотню часов. Сбивал сам, сбивали меня… После ранения в воздушном бою в конце 1941 года не мог летать целых восемь месяцев. Служил это время в пехоте, в стрелковом полку на Воронежском фронте - командовал взводом, ротой, замещал погибшего в бою комбата.

В августе сорок второго полетел снова, но уже не на истребителе, а на знакомом по ГВФ и родном мне самолете Р-5 - ночном разведчике-бомбардировщике. На одном из прифронтовых аэродромов был принят в партию. Перед концом войны пересел на пикирующий бомбардировщик Пе-2, на котором и встретил День Победы.

Окончилась война. Осуществил давнюю свою мечту - перебрался жить и работать на Дальний Восток. Я снова за штурвалом гражданских воздушных кораблей - Си-47, Ли-2, работал на гидролодке «Каталина», освоил отечественные Ил-12 и Ил-14 в Хабаровском авиаотряде. Берега Берингова и Охотского морей стали близки мне, как некогда берега Балтики, Черного моря и Каспия… Лучшего края, чем Дальний Восток, не могу представить!

Перед вами - записки фронтового летчика, рассказы об отдельных боевых вылетах, о случаях, глубоко врезавшихся в память своей необычностью или яростным накалом проведенного сражения.

У нас мало опубликовано воспоминаний о боевой работе летчиков-истребителей на самолетах И-16 в первые, самые трудные месяцы войны. Из тех, кто дрался с фашистскими армадами на И-16 в сорок первом году, теперь почти никого не осталось в живых… И, пожалуй, совсем ничего не написано о боевых делах ночных разведчиков-бомбардировщиков, летавших на самолетах Р-5. А ведь полк, на вооружении которого находились эти самолеты, был по своим задачам единственный, уникальный…

Вот я и попытался хотя бы частично восполнить этот пробел.

Инструктор

Знакомство наше состоялось в кабинете командира учебной эскадрильи капитана Ковалева. Рослый, с могучей грудью и несколько смешливым выражением лица, он мне сразу понравился, и я почему-то решил, что служить под его началом будет легко и просто. Комэск раскрыл мое личное дело, бросил взгляд на фотографию - еще в форме пилота гражданского воздушного флота. Теперь же, после того, как в апреле 1940 года я был призван в армию и направлен в эту Батайскую авиашколу для переучивания на истребителя, на мне было обмундирование военного летчика: шелковая белоснежная рубашка с черным галстуком, темно-синий френч с фигурными накладными карманами по бокам и на груди, брюки-бриджи сугубо авиационного покроя, хромовые сапоги, тоже нестандартного фасона, и синяя пилотка.

- «Летает на самолетах У-2, Р-5, Сталь-3 и К-5…» Когда только успел за свои двадцать три года! - хмыкнул Ковалев, читая вслух мою последнюю характеристику из отряда ГВФ. - «Имеет налет 4100 часов, из них…» Ну, конечно, это машинистка ошиблась, пристукнула лишний нолик, ведь у всей нашей эскадрильи не наберется такого налета, - комэск вопрошающе переглянулся со стоящим рядом старшим лейтенантом Гановым, командиром звена.

Этот, в противоположность Ковалеву, невысок, суховат и подвижен. Вот именно таким мне представлялся всегда летчик-истребитель - маленьким, быстрым, остроглазым, под стать своей юркой машине…

Высказаться Ганов не успел - я достал из планшета свою летную книжку:

Товарищ капитан, машинистка не виновата, напечатано верно. Здесь записано все, до последней минуты.

Но ведь для этого вам надо было налетывать по тысяче часов в год, - Ковалев недоверчиво покрутил в руках книжку и продолжил: - «Из них ночью 715 часов…» Слышишь, Ганов, он еще и ночью летает! Что тут еще записано о ваших геройствах: «Увлекается спортом, имеет первый разряд по боксу и планеризму, выполнил тридцать прыжков с парашютом».

Ковалев вдруг улыбнулся и отложил папку.

Слушай, лейтенант, может, поборемся? Покажи, на что способен.

Бороться, точнее, давить руки через стол, было тогда повальным увлечением, «давили» все - от школьников до седобородых профессоров. Я молча занял исходную позицию. Ганов следил за нашими приготовлениями с явным любопытством. Ладонь у Ковалева оказалась твердая, крепкая. Ну что ж, борьба есть борьба, и я, напрягшись, стал медленно пережимать его руку… Комэск, нахмурившись, предложил поменяться руками. Но я вновь припечатал к столу его левую.

Молодец, лейтенант, - он отбросил волосы со вспотевшего лба. - Рад, что будешь служить в моей эскадрилье. Завтра же приступаем к полетам.

До распределения по эскадрильям мы уже успели изучить самолет И-16 - по тому времени лучший советский истребитель. Поверхность плоскостей и фюзеляжа «зализана» до зеркальности, положенные на крыло шлем или перчатки скатывались оттуда. Сзади летчика надежно заслоняла бронеспинка, спереди прикрывал широкий тысячесильный мотор, в свою очередь защищенный металлическим винтом. Словом, И-16 по своим боевым качествам не уступал иностранным истребителям. Отсутствие на нем пушки компенсировалось невероятно высокой скорострельностью двух пулеметов и четырьмя реактивными снарядами РС, подвешенными под крыльями, а несколько меньшая (по сравнению с «Мессершмиттом-109Е») скорость восполнялась необычайной маневренностью. Впрочем, в пилотировании машина отличалась чрезвычайной «строгостью» - ошибок не прощала.

Первый полет получился у меня не совсем чисто: едва взял управление - чуть не перевернул машину вверх колесами. Черт возьми, норовистой лошадкой оказался этот «ишачок»! Обкатал: после трех кругов все вошло в норму. Более того, оказалось, что пилотировать И-16 много легче, чем привычные мне в ГВФ транспортные машины.

Наконец Ковалев решил потренировать меня в ведении воздушного боя. Сошлись мы на высоте трех тысяч метров. Я уже прекрасно чувствовал машину, управлял легко, без напряжения. Вначале «дрались» на виражах. Как ни старался Ковалев подобраться к моему самолету сзади, ничего у него не получилось, я не подпускал. Несколько раз мне самому представлялась возможность «поразить» его, но я так и не решился нажать гашетку кинопулемета. Как-то неудобным показалось вот так, сразу в первом бою «зажимать» командира.

Такая уступчивость обошлась мне дорого. Ковалев внезапно бросил машину в переворот и, вывернувшись из него боевым разворотом, «присосался» к моему хвосту, не отставая до посадки. Да, палец в рот комэску не клади… Я разозлился на себя за допущенную оплошность, за благодушие. Все: отныне никому и никаких поддавков, кто бы ни оказался моим «противником».

Зачетный бой на звание летчика-инструктора также проводил Ковалев. В этом поединке я решил

Петер Хенн

Последнее сражение. Воспоминания немецкого летчика-истребителя. 1943-1945

Предисловие

Потеря обеих ног – это высокая цена за то, чтобы иметь право, по крайней мере, на то, чтобы тебя выслушали. Нечасто можно найти человека, который отдал бы больше, и все же это была цена, заплаченная Петером Хенном за то, чтобы написать свою книгу. Даже если память плохой советчик, когда приходится вспоминать события десятилетней давности , то костыли или протезы служат прекраснейшим напоминанием. Не в этом ли причина силы, скрывающейся в этих воспоминаниях очевидца? Я так не думаю. Но надо признать, что последнее утверждение имеет смысл и его нельзя не принимать во внимание.

Мы имеем перед собой книгу бывшего врага. Она не столь значима, как, например, «Дневник» Эрнста Юнгера – столь сдержанного в выражениях и столь же опасного в своем губительном восхвалении войны – или «Ответные действия» фанатичного Эрнста фон Саломона в их отвратительной откровенности. Автора мало заботит, нравится ли он или вызывает неодобрение, тешит ли он или разрушает ожидания своего собственного народа или своей же военной касты. В некоторой степени это может объяснить отсутствие успеха его книги в Германии. Петер Хенн стал солдатом только потому, что его страна вступила в войну, иначе в мирное время он был бы гражданским летчиком. Он, кажется, не был нацистом или ярым националистом, и никогда не касается этой темы, за исключением слов о недоверии к высоким партийным сановникам и к аргументам их пропаганды. Хенн взял в руки оружие только потому, что надеялся на то, что однажды сможет снова отложить его. Штабные офицеры могут расхваливать летные данные «Мессершмитта-109», который, как предполагалось, превосходил вражеские самолеты. Петер Хенн непосредственно сам летал на Me-109 и чувствовал машину гораздо лучше, чем перо в своих руках. Но профессиональные писатели и мемуары штабных офицеров волнуют нас гораздо меньше, чем Петер Хенн, пытающийся уйти от пушечных очередей «Лайтнинга» или раскачивающийся на стропах разорванного парашюта.

Это потому, что он формулирует одну из важнейших истин любой войны: угроза смерти дает понимание сути людей и событий, выводит на свет любые фальшивые идеи. Идеи управляют миром и развязывают войны, но люди, которые рискуют жизнью, могут сами, под беспощадным и слепящим светом своей судьбы, судить об этих идеях, убивающих их товарищей и, в конечном счете, их самих. Исходя из вышесказанного голос Петера Хенна, бывшего летчика-истребителя из эскадры «Мёльдерс» и командира эскадрильи из 4-й эскадры непосредственной поддержки войск на поле боя , будет услышан и сегодня и завтра, и мы должны надеяться на то, что он достигнет любой части земного шара, где живут с надеждой на мирное будущее.

Петер Хенн родился 18 апреля 1920 г. Он никогда не пытался избегать опасностей, которым подвергались его товарищи, и совершал самые безрассудные поступки. Он однажды едва не был разорван надвое, взлетая на самолете с крошечной каменистой площадки в Италии, чтобы сбежать – если верить его словам – от союзнических танков. Он, конечно, мог уехать и в автомобиле, но трудности привлекали этого человека, который хотел победить, попытавшись сделать невозможное. Были все предпосылки к тому, что в тот день он мог погибнуть, и удивительно, что ему удалось спастись. Но самым большим удовольствием для этого бесшабашного юноши было щелкнуть каблуками перед Стариком – командиром своей группы, которому, вероятно, было лет тридцать и который недолюбливал его, – и доложить после некоего нового злоключения: «Лейтенант Хенн вернулся из боевого вылета». А после всего этого наслаждаться его неприязненным изумлением.

Петер Хенн – двадцатитрехлетний лейтенант, сын сельского почтальона, предполагавшего, что тот станет учителем, – едва ли устраивал командира истребительной группы. В люфтваффе, как и в вермахте, всегда холили лишь офицеров, окончивших высшие военные училища. Остальные рассматривались в качестве обычного пушечного мяса и расходного материала. Но война распределяет звания и почести наугад.

В моем представлении образ Петера Хенна ни в коем случае не противоречит образам известных асов всех стран, заслуживших медали, кресты с дубовыми листьями и прочие награды, которые открывали своим обладателям дорогу в советы директоров крупных компаний и к заключению удачных браков. Уберите их золотые цепочки, орлов и погоны, и Петер Хенн будет напоминать одного из этих веселых молодых людей, которых все мы знали в течение войны и чье хорошее расположение духа ничто не могло уничтожить. Потрепанная фуражка, небрежно сдвинутая на одно ухо, придавала ему вид механика, ставшего офицером, но стоило обратить внимание на честный, открытый взгляд и жесткие линии рта, становилось ясно: перед вами настоящий воин.

Его бросили в бой в 1943 г., в момент, когда неудачи Гитлера начинали становиться все более серьезными, и было очевидно, что поражения не вносили в военную службу ничего похожего на здравый смысл и человечность. Он был послан в Италию, возвращен в Германию, вернулся обратно в Италию, провел некоторое время в госпиталях в Румынии, участвовал в сумасшедших схватках на Втором фронте и закончил войну в Чехословакии, попав в плен к русским, из которого вернулся в 1947 г. инвалидом. Преследуемый со всех сторон поражениями, он шел от несчастья к несчастью, авариям, прыжкам с парашютом, пробуждению в операционной, воссоединению со своими товарищами, пока некое новое бедствие не бросало его вниз…

В сражениях он одерживал победы, которые не обходились без жертв. В одном из боев, когда его преследовали десять «Тандерболтов», ему повезло поймать одного из них в прицел своих пушек, и он не упустил случая нажать на спуск. Хенн, должно быть, послал нескольких своих врагов на землю, но можно предположить, что их было не больше, чем у Ричарда Хиллари, чей издатель сообщает нам, что он сбил пять немецких самолетов в ходе Битвы за Англию . Петер Хенн не имел привычки кричать о своих победах в микрофон. Он не хвастался о «новой победе». Когда Геринг, которого каждый в люфтваффе называл Германом, посетил его группу и произнес одну из своих бредовых речей, все ожидали, что лейтенант Хенн устроит скандал, сказав нечто безрассудное, потому что не сможет сдержать себя. Но кто знает, при иных обстоятельствах, например находясь в составе победоносных эскадрилий в Польше в 1939 г. или в период Французской кампании 1940 г., не был бы лейтенант Хенн опьянен победами? Есть, очевидно, существенное различие между летчиками-истребителями во времена побед и во времена поражений.

В чем же причина человечности Петера Хенна? Полковник Аккар , казалось, говорил об этом, когда в журнале Forces Aйriennes Franзaises (№ 66) написал, что «летчик-истребитель – это или победитель, или никто», пытаясь объяснить, почему обе книги Ричарда Хиллари и его письма читаются так, как будто они написаны пилотом бомбардировщика, то есть участником боевых действий, имевшим много времени для размышлений. Он убежден, что лейтенант Хенн не обладал духом летчика-истребителя и что печально известный Рудель с его золотыми дубовыми листьями и бриллиантами, который был всего лишь пилотом «Штуки» , обладал им в гораздо большей степени.

Мы должны допустить, что Рудель никогда не чувствовал никакого сострадания, ни к себе, ни к другим . Он был жестким человеком – жестким и беспощадным к себе, в то время как Петер Хенн, кстати, как и Аккар, мог быть растроган по поводу упавшего в море или погибшего приятеля. Или приходил в ярость от высокопарных речей «наземных» чиновников. Его нервы были взвинчены, потому что он ясно видел причины краха люфтваффе на земле и в воздухе, а чушь, вещаемая рейхсминистерством пропаганды по радио, оставляла его равнодушным. Он лишь с презрением пожимал плечами. Он использует слово «бойня», когда речь заходит о войне. Так оно и есть. Должны ли мы назвать этого необычного летчика-истребителя злым гением, я не могу сказать, но очевидно, что он был талантливым человеком. Лейтенант Хенн слишком много размышлял, и командир его группы не лучшим образом отзывался о нем в своем личном рапорте. «Лучшая вещь, которую можно сделать, – советовал он Хенну, – состоит в том, чтобы бросаться в бой, нажимать на спуск оружия и ни о чем не думать». Фактически это был моральный принцип всех летчиков-истребителей, а также и первое правило войны. Но когда об этом нельзя думать, остается лишь, как я полагаю, оставить службу.

Владимир Зайцев

Аэродром 18-ого гвардейского, истребительного авиаполка. Прохладно, хотя солнце уже заметно пригревает. Мы все уже в лётных комбезах, кожаных куртках с мехом и лётных кожаных шлемах.
Облаков нет, видимость в прозрачном воздухе, как у нас, в авиации, говорят — миллион на миллион. Погода для Кореи редкостная. Всем нам понятно, что американцы такую погоду не пропустят. Нужно ждать большого налёта, а, скорее всего, и не одного.

Собираемся в штабном бараке. Командир полка, туманно ссылаясь на некие сведения о налёте крупными силами, планируемом американцами на строящийся аэродром Намси, ставит нам боевую задачу. Она та же, что и день, и неделю, и месяц назад – защита воздушного пространства над корейскими войсками и переправами от налётов. Ограничения те же, что и раньше – в море не летать и над ним за «американами» не гоняться. Наши силы тоже не изменились. Нас по-прежнему маловато: против каждого нашего Мига от 5 до 10 американцев. Одно спасает – они трусоваты, да и мастерства многим не хватает.

В общем, всё как всегда, за исключением того, что нелётная погода, стоявшая последние пять дней, позволила нам немного отдохнуть. Мы быстро прокручиваем разработанный за эти пять дней и неоднократно повторенный новый план боя, который должен дать нам некоторые преимущества. Замкомполка громко и подробно рассказывает об ожидаемом боевом порядке американцев. Если он окажется прав, то нам сегодня придётся очень жарко.

Метеоролог, длинный и тощий, сообщает нам сводку погоды. Она ожидается самая боевая. Лёгкая дымка на высоте 300-500 метров, а выше чистое небо. Ветер слабый: 3 – 5 метров в секунду, дождя и тумана днём не предвидится.

Связист сообщает о действующих сегодня кодах.

Всех охватывает предвзлётное и предбоевое нетерпение. У меня оно выражается ещё и в холодке, который я чувствую спиной.

«Батя» – наш комполка, в очередной раз напоминает нам о том, что « главное рубить «бомбёры» и не увлекаться схватками и перестрелками с истребителями». «Для ударной группы это приказ, особенно для Вас, капитан» – напоминает он, пристально глядя на меня.

Я киваю и добавляю с железной уверенностью в голосе, что, мол, ясное дело, я только этих толстых «бомбёров» и буду рубить. Они же для этого только и летят сюда. Мой ведомый, старший лейтенант Миша, сидящий за моей спиной, тихо хихикает.

Звучит команда «По машинам!» и все мы бежим к стоянкам.

Быстро осматрев свои Миги, принимаем доклады техников о готовности, занимаем места в кабинах, усаживаемся, пристёгиваемся, включаем бортовую аппаратуру и готовим двигатели к запуску. Сигнал «На взлёт!» застал нас уже готовыми к взлёту.

В голове прокручиваю ещё раз этапы плана, по которому будем вести бой и который до мельчайших подробностей проработали за эти дни. Мы не должны пропустить «бомбёры» ни к мостам у города Ангунь, ни к строящемуся аэродрому у города Намси. Бить только Б-29, с истребителями, по возможности, не связываться.

Что ж, всё ясно и всё, как всегда. Впрочем, и неделю назад мы уже пытались применить наш план боя на практике, но помешала облачная погода. Мы потеряли тогда в облаках и друг друга, и самолёты американцев. Все тогда изрядно попотели, пока в полёте на малой высоте при очень малой видимости и по горизонтали и по вертикали, сумели в дымке найти аэродром и садились под дождём на скользкую полосу. Некоторым, впрочем, удалось даже пострелять – в основном — наугад.

А мой земляк и друг Фёдор, командир третьего звена, вообще утверждал, что попал. Но говорил он об этом как-то не очень уверенно. Наверное, потому, что и сам не был в этом уверен.

Засвистели и завыли запускаемые движки.

Первые пары Мигов начали разбег. Вот и моя очередь.

РУД* вперёд! Тормоза отпустить.

Закрылки во взлётное положение, на угол в 20 градусов!

Миг на разбеге рыскнул* едва заметно – исправляю педалями. Толчки и вибрация от колёс шасси, катящихся по полосе всё чаще и всё слабее…

Есть отрыв! Миг задрал свой нос, окрашенный для распознавания своих и чужих в красный цвет, и быстро набирает высоту. Каждая эскадрилья получила свою задачу и группы серебристых МиГ- 15 разошлись в стороны. Нашему звену сегодня идти вверх, на высоту.

Четыре Мига – моё звено, набирает высоту, чтобы занять своё место на верху «этажерки» — так называется боевой порядок, придуманный трижды Героем Советского Союза Покрышкиным ещё в Великую Отечественную войну, во время боёв на Кубани. При таком порядке каждая группа истребителей занимает предписанную ей высоту, одна выше другой, и вступают в бой, атакуя врага по очереди, с высоты. Враг практически не может противодействовать группам истребителей, поочерёдно выполняющим такой маневр.

С КП полка нам сообщили о силах противника. На нас идут около 20 бомбардировщиков, ясно, что это Б-29, а также больше 60 истребителей, и тут, конечно, возможны варианты. Но, скорее всего, это будут «Сейбры Ф-86». «Сейбр» — это по-английски – сабля. Этой «сабле» придают «остроты» шесть крупнокалиберных пулемётов калибром 12,7 мм. Они все вместе выпускают примерно 70 — 80 пуль в секунду! Хотя наши Миги крепкие, выносливые машины, но всё равно очень неприятно попасть под их огонь.

Вот и высота 13 000 метров. Моя четвёрка сегодня выше всех. Над нами купол неба глубокого густо-синего цвета, которого с земли не увидишь. Облаков, как и обещано, нет. Только внизу, у земли, лёгкая дымка, скрывающая детали местности. Впрочем, с 13000 метров и без дымки на земле разглядишь не много.

Мы выписываем в небе растянутую восьмёрку в районе ожидания. Ждём «американов». Взлётное напряжение прошло. Остался только предбоевой холодок в спине и звонкая ясность в голове. Ловлю себя на мысли, что опять жмёт левый сапог – вечно я затягиваю ремень крепления!

Глаза фиксируют движение стрелок на приборной доске. Секундная стрелка скачками прыгает по циферблату. Ещё раз пробегаю взглядом по приборам – всё в порядке.

Осматриваюсь и, наконец, вижу цель: на фоне яркого неба возникает и растёт расплывчатое, тёмное пятно. Оно растёт, чернеет и начинает распадаться на отдельные точки. Тёмные точки растут на чистой синеве неба, они удлиняются, становятся чёрточками, и, наконец, они приобретают знакомые очертания самолётов врага.

В центре, конечно, как всегда, бандиты на Б-29 – в каждом из них их сидит по 14-15 штук. Эти четырёхмоторные «Сверх-крепости» несут тонн по шесть-семь бомб, которые они щедро высыпают на головы нищих крестьян и их глиняные хижины. Одна их бомба стоит дороже, чем целая деревня из таких хижин. Но в Корее уже почти нет ни деревень, ни хижин. Всё выглядит так, как у нас сразу после войны – развалины и пепел. И повсюду огромные воронки от бомб.

Сегодня они тренируются на корейцах, а завтра могут начать сыпать и на Советский Союз . Никто из нас не сомневается в этом.

Поэтому мы здесь. Но мы здесь не только для того, чтобы защитить корейцев.

Мы должны сократить число врагов, завалив их как можно больше, и отбить желание напасть на нас. Поэтому нам и поставлена задача – бить Б-29 и не увлекаться «Сейбрами».

Наша цель – Б-29! Чёртовы союзнички! Теперь уже бывшие…

Они идут на 9000 метров колонной клиньев из троек. Истребители, пока что еле видимые, идут снизу, сверху и по бокам.

Ого, да их сегодня многовато что-то! Боятся, шакалы «серые»…

Если их меньше, чем шестеро на одного, то и в бой стараются не лезть!

Вижу, как пошли в атаку наши нижние группы. Вот первая восьмёрка уже сцепилась с передовой группой истребителей «американов». Так и есть – это «Сейбры»!

Вдалеке, внизу вспыхивают блики от полированного дюраля Мигов. Затем становятся видны трассы пушечных и пулемётных очередей.

Часть «Сейбров» из группы верхнего прикрытия пошла вверх. Ага, псы, заметили !

Сколько же их? Вон они: четыре…восемь…двенадцать…шестнадцать. Многовато!

Но ничего, ребята справятся. Иван ещё в ту войну девять, да в эту уже трёх приплюсовал. Этих «американов» с фрицами не сравнить, те были вояки твёрдые.

А эти … трусы, часто выходят из боя, даже если трасса только рядом прошла.

Звенья-четвёрки Фёдора и Ивана пошли вниз, навстречу «Сейбрам». Они должны отвлечь их всех на себя, связать боем, расчистить нам дорогу для удара. Удачи, славяне!

Вот теперь настал и наш черёд. Даю команду своему звену: « Соколы-три! Все вниз – атака по плану!».

Снимаю пушки с предохранителей. Переключатели – в боевой режим. РУД – до упора!

Ручку – от себя! Мой Миг опускает свой красный нос.

Двигатель воет, набирая обороты. Скорость быстро нарастает.

Скорость уже 985. Миг потряхивает и качает.

Начинается валёжка* . При ней — ни во что не попадёшь…..

Нужно уменьшить скорость – выпускаю тормоза*.

Работаю рулями – парирую валёжку и проношусь сквозь схватку истребителей.

Краем глаза замечаю слева падающий, дымящийся «Сейбр».

Валёжка пропала. Хорошо! Ниже справа – «Сейбр» в штопоре*.

Не до них! Скорость уменьшилась — и вовремя!

Впереди и ниже стремительно растут в размерах четырёхмоторные «бомбёры».

«Сейбры», оставшиеся при них, задирают жёлтые размалёванные носы, поворачивают нам навстречу. Мы стремительно сближаемся. Они быстро вырастают в прицелах, они лезут к нам, на высоту.

Поздно, «серые», поздно! Мы в атаке и нам не до вас! Впереди внизу раскинули свои длинные и широкие крылья «бомбёры» с толстыми фюзеляжами …

Уже различимы белые звёзды и башни стрелков. За моторами каждого Б-29 появились четыре серые полосы выхлопных газов – «американы» нас заметили и увеличивают скорость…

Поздно и бесполезно! Мы ведь не на Яках или Ла-9, это вам не поможет!

Лёгкий вираж вправо. «Сейбры» пытаются довернуть, но на наборе высоты и на вираже сильно теряют скорость и отстают. А вот и «бомбёры»! Слева, внизу перед нами.

Выношу точку прицеливания вперёд, перед кабиной среднего. Меня охватывает азарт атаки.

Башни бомбардировщика расположенные на спине и на хвосте искрят мне навстречу очередями из спаренных крупнокалиберных пулемётов – боятся.

Рано они огонь открыли – до меня им ещё не достать!

Вот оно, упреждение! Есть! Мой палец на спуске – жму плавно, сильно и уверенно.

Я уверен, что попаду, когда чувствуешь такое , то промазать просто невозможно!

Мой Миг затрясся от пушечных очередей. Грохот бьёт по ушам даже через шлем и наушники. Все три пушки – две НР-23 и одна НР-37 выпустили десятка два снарядов по Б-29.

Мои трассы идут к «бомбёру». Он плывёт в воздухе уверенно, и трассы из его башен уже мельтешат вокруг меня, как длинные мохнатые канаты-щупальца.

Руки и ноги сами делают то, что нужно и что давно уже стало привычкой — управляют рулями и элеронами*, выполняя маневр уклонения от огня скольжением*.

Ах, ты …! Промазал!

Не совсем, но большинство снарядов, особенно из НР-37 прошло мимо. На боку и на спине «бомбёра» всего три вспышки разрывов моих снарядов.

Вот … ! Этому слону три снаряда – только шкуру почесать!

Скольжение влево – вверх и вправо – вниз, и опять то же самое, но уже наоборот.

Б-29 уже совсем близко – он закрыл своей тушей всю землю.

Удар! Удар! И ещё один удар!

С-суки стрелки, попали гады!

Я резко бросаю Миг влево – вправо и когда кабина врага проходит через прицел – стреляю! Мои трассы упираются в кабину «бомбёра» и на ней искрами рассыпались вспышки разрывов, похожие на искрение электросварки.

Он так близко, что виден блеск от осколков плексигласа остекления кабины, разлетающихся брызгами от моих снарядов, которые пунктиром прошлись по всему фюзеляжу.

Одна вспышка, особенно большая и яркая, полыхнула искрой на центроплане, между фюзеляжем и правым внутренним двигателем. Там сразу возникает пожар. Всё это происходит в течение трёх-пяти секунд. Удивительно — как много успеваешь заметить в бою…

Всё, больше глазеть некогда – я ухожу под Б-29 и мельком оглядываюсь.

Крайний правый Б-29 густо дымит, а на правом крыле и крайнем моторе видно пламя.

Молодец Витёк! Хорошо ударил!

«Сейбры» настойчиво идут за нами, но отстают, далеко обходя «бомбёры» – боятся лезть под очереди своих стрелков, которые со страху лупят во всё, что видят — без разбора.

На снижении Миг разогнался, но я ещё добавляю обороты и беру ручку на себя – атака снизу вверх, в упор. Миг переходит в набор высоты. Перегрузка нарастает лавиной. Меня вжимает в кресло огромная тяжесть, в глазах темнеет. Уже трудно дышать и двигаться, даже смотреть и то очень сложно – веки стремятся опуститься, как будто к ним привязали по гирьке, грамм, этак, по сто.

Мой Миг пулей летит вверх под углом около пятидесяти градусов. Сзади слева, метрах в ста, мой ведомый, а правее и чуть приотстав так же уверенно несётся вверх вторая пара. Впереди, вверху идёт клином ещё одна тройка «бомбёров».

Коротко напоминаю ведомому: «Твой левый». Он подтверждает: «Мой левый».

Я опять беру в прицел среднего. Он начинает расти в рамке прицела.

Начинаю уточнять упреждение, а слева, летят вверх, к крайнему Б-29 трассы.

Это Михаил! Он опять спешит, и, как всегда, торопится открыть огонь.

Но на этот раз ему повезло. Один из снарядов из НР-37 попал в центропланные баки между двигателями. Вспышка взрыва высекла сноп искр, которые превратились в длинный и растущий язык пламени. Пожар! Хорошо! Такое пламя не погаснет!

Пора стрелять и мне. Мой Б-29 плывёт в синем небе. Его хвостовая пулемётная установка и две башни на брюхе искрят мне навстречу вспышками очередей. Даю по ним короткую очередь для испуга. Тут же мой самолёт вздрагивает от ударов.

Суки! Опять попали! Резко работаю рулями, ухожу из прицелов стрелков «бомбёра» и вновь ловлю врага в прицел. Вот он в рамке и я открываю огонь.

Очередь снарядов по десять.

Прицел не совсем точен, но враг близко и трассы всё равно впиваются в самолёт. Глаза замечают всё словно стоп-кадрами: вспышки разрывов, искры, летящие от «бомбёра» куски.

Несколько снарядов попали в башню под носовой частью Б-29. Там, как будто зажигают огромный бенгальский огонь – много белого огня и разноцветных искр – видимо попадание в патронные коробки.

Мой Миг ощутимо тянет влево. Шевелю педалями – так и есть, неполный ход рулей.

Самолёт теряет скорость, и я ухожу, с полупереворотом, влево-вниз. «Бомбёры» остаются вверху справа. Вижу, как сильно горят два из первой атакованной тройки и из них сыплются парашютисты. Третий тоже дымит, но не сильно и постепенно выходит вперёд.

Во второй тройке тоже хорошо горят два Б-29, хотя и не так сильно, как хотелось бы. Они сбрасывают бомбы, чтобы спастись. Третий как будто уклоняется в сторону. Вдруг средний, по которому стрелял я, начинает сильно проваливаться, входит в левый штопор, делает оборот и… огромная бело-оранжевая вспышка-шар поглощает его.

Из огненно-дымного облака вылетают, крутясь, только концы консолей* и четыре огненных кометы – двигатели чертят дымный след вниз, к земле.

Но порадоваться победе не успеваю. Мой Миг вздрагивает, двигатель даёт сбой.

На приборном щитке загорается красная лампа . Топливо! Ч-Чёрт, скорее вниз и домой .

Оглядываюсь.

Мой ведомый летит выше и впереди меня и как-то странно – слегка боком. Нос его Мига качается, как будто он ловит кого-то на прицел, но, скорее всего, его подбили и управление повреждено. По брюху истребителя что-то течёт, распыляясь позади него серым шлейфом.

Только бы он не загорелся! А что там сзади?

«Сейбры» СЗАДИ ! Они уже близко и оторваться мы не успеем.

Раз не можем удрать — нужно идти в лоб. Наши пушки достают дальше, а скорость сближения такая большая, что больше одной очереди они сделать по нам не успеют. А ещё мы знаем, что «Сейбры» тяжеловато идут на вертикалях, заметно отстают от Мигов. Поэтому можно успеть развернуться им навстречу. Всё это проносится в голове вспышкой, как молния, в какую-то долю секунды.

Ору: «Миша – газу! Сзади «Сейбры»! Петля!»

Двигатель страшно медленно набирает обороты. Время – кажется, совсем остановилось. «Сейбры» сзади уже водят жёлтыми носами, прицеливаясь. Но, скорость растёт и, наконец, мы оба идём вверх, вверх, вверх на петлю!

По лицу течёт липкий пот, а стереть его, нет ни времени, ни сил.

Перегрузка вжимает нас в кресла, в глазах темнеет, ремни привязной системы режут тело сквозь комбинезон и куртку. Но вот стало легче, совсем легко, мы висим вниз головой и видим врагов, отставших от нас. Завершаем петлю – опять перегрузки.

Истребитель разгоняется, уже 920 километров в час, в наушниках раздаётся скрипы, скрежет, бульканье и вой. Я почему-то понимаю, что это мой ведомый прохрипел что-то о неисправности и резко ушёл вниз.

Я остался один, вторая пара тоже куда-то подевалась.

Я один. И передо мной шестёрка «серых». Ровно идут навстречу мне строем пеленга*.

Почему-то в голове, как заезженная пластинка, повторяется одна и та же мысль:

Хорошо, что их не восемь… Хотя сейчас мне один чёрт, даже и одного много …

Они стремительно приближаются, качают жёлтыми носами, ловят меня…

Хрен вам! Мало кашки ели! Я начинаю лёгкое скольжение влево.

Они начали стрелять: носы всех шести засверкали вспышками, мохнатые трассы летят навстречу, но мимо, мимо, мимо, и загибаются вниз, не долетая до меня.

Рано вы б…., палить начали, да и я ведь не лопух…

Я вовремя даю скольжение и малую змейку влево, чтобы им было труднее довернуть на меня.

Болваны! И это хорошо! Идут пеленгом…

А нужно колонной пар, эшелонировано по высоте*.

А вот теперь моя очередь! Третий слева в рамке – пора!

Я жму на спуск. Грохот очереди, но только одной пушки, и только снарядов на десять.

И тут удар! Удар! Удар! Ещё удар! Опять попали…!

Резко ныряю вниз, с бочкой*, дёргаю РУД вперёд-назад – сзади должно остаться дымное чёрное облако плохо сгоревшего топлива. Пусть думают, что они меня достали.

Каким-то чудом уловил, то ли краем глаза, то ли вообще затылком, что и моя очередь попала. Я видел вспышку и летящие обломки. Когда так летят куски от фюзеляжа, то пилоту чаще всего нужно бросать свои кости за борт, и поскорее, правда, если он ещё жив.

Мой Миг реагирует на рули туго. Еле хватает сил двигать ручкой и педалями. Навстречу проносится пара наших – не заметил кто это, да это и не важно. Главное это НАШИ! И они прикроют меня и разберутся с «серыми» шакалами.

В кабине страшная жара. В пылу боя не успел, да и не подумал о том, чтобы уменьшить обогрев. Уменьшаю теперь. Мокрое бельё неприятно липнет к телу. Вспотел как грузчик, думаю о себе как-то отстранённо.

Пикирую вниз. На всякий случай. Почему-то боюсь прыгать на большой высоте. На 3000 метров вывожу из пике – осторожненько, тихонько, легонько…

Иду к аэродрому, со снижением…

Дышу через раз – что-то мне не нравится гул двигателя.

Только бы дотянуть!

Ну! Давай родной, давай лети! Дом уже близко…

Впереди кто-то из наших идёт с дымом, качается. Вдруг самолёт вспыхивает.

Кричу: «Прыгай! Горишь! Какого … ждёшь! Давай же! Ну! …!»

Что-то блеснуло – отлетел фонарь кабины, мелькнуло облачко дыма, а следом и сиденье с лётчиком. Парень вылетел вверх как пробка. Я ухожу правее.

Он падает вниз и над ним уже раскрывается парашют.

Удачи тебе – да и мне тоже…

Самолёт всё хуже реагирует на мои попытки удержать его в горизонтальном полёте. Но я уже вижу полосу своего аэродрома. В её конце дымит один из наших Мигов, и возле него суетятся люди. Сбоку стоят ещё два, что-то с ними не так, но мне не до них.

Снижаюсь ровно и плавно – выпускаю закрылки в посадочное положение, и почему-то в памяти всплывает его величина — 55 градусов.

Они не доходят – значит, и их зацепили! Ничего, полоса длинная, позволяет прокатиться подальше.

Выпускаю шасси. Миг дёргается, лампочки горят – шасси вышли и встали на замки. Высота 30 и, … скрежетнув, умолк двигатель. Стих его гул.

Только свист и шипение воздуха. Врёшь, не возьмёшь !!!

Работаю рулями, уменьшаю просадку. Касание – жёсткое и грубое!

Мой Миг скозлил*, но не сильно, я его притёр всё-таки, несусь, притормаживая, по полосе и в конце её сворачиваю в сторону, чтобы освободить место для других. Торможу, но тормоза почти не действуют. Не страшно – скорость уже упала, а на траве падает ещё быстрее. МиГ трясёт на неровностях.

Встал. ВСЁ! Вылет окончен!

Отключаю всё и открываю фонарь – но — нет сил встать . Чувствую вдруг, что я весь мокрый от пота, а все мышцы ломит, как будто я целый день выжимал штангу. Особенно ломит плечи и шею. Да и спину, и ноги тоже.

Ну-и-устал-же-я!

А перед глазами всё ещё мельтешат картины недавнего боя: самолёты врагов, брызжущие огнём и смертью башни «бомбёров», трассы – летящие в лицо, вспышки попаданий, взрывы.

Подбегают техники. Заглядывают в кабину. Испуганные и настороженные лица .

«Товарищ капитан, Вы не ранены? С Вами всё в порядке?».

«Да, я в порядке, нет, не ранен. А что с самолётом?» Один за другим начинают садиться наши. Свист и гул садящихся истребителей глушат слова. Я отстёгиваюсь, встаю и, не спеша, вылезаю из кабины. Обхожу свой Миг. Да-а, досталось ему сегодня. Стрелки с «бомбёров» сегодня не мазали. Да и «серые шакалы» — «Сейбры» тоже зацепили.

Осматриваю вмятины и дыры на бортах и крыльях. Вижу полуоторванный и загнутый воздушным потоком лист обшивки на киле, прижавший руль. Теперь понятно, почему он был такой тугой. Обхожу крыло, и сразу становится ясно, почему был неполный ход управления элеронами. Две пули попали сзади в кромку крыла и согнули край нервюры, завернули в трубочку, как ковёр, часть обшивки и всё это сильно ограничило ход левого элерона.

Наш инженер подходит и басит: «Не горюй, за день исправим».

За его спиной переминается с ноги на ногу наш оружейник. Ждёт замечаний. Предлагаю ему посмотреть, почему в конце боя стреляла только одна пушка, да и та недолго. И сделать так, чтобы такое не повторялось.

Он тут же со своими оружейниками опускают лафеты* с пушками. Они что-то осматри вают и ругаются. Наш «артиллерист» поворачивается ко мне и, ехидно улыбаясь, заявляет, что не нужно ловить вражеские пули, тогда всё будет работать как часы. Смотрю на пушечные установки и вижу смятый металл патронных коробок.

Теперь ясно, почему они не стреляли – подачу заклинило.

Ищу входное отверстие. Нахожу сразу три и, волосы встают дыбом. Если бы не патронные коробки, то … Дальше думать не хочется. И так понятно.

Развожу руками – извини, Паша, ошибся. Он машет рукой – да ладно.

Спрашиваю у технарей : «Наши все сели?»

Инженер медленно, как спросонья, отвечает :

«Все, только Фёдору досталось – сам цел, а вот самолёт видно на запчасти. Петра зацепило, но мелочь – осколки и брызги пуль, попавших в кабину».

Спрашиваю и о Димке. Он молодой, горячий и ещё не очень опытный. Инженер наш насупился и мрачно пробурчал: « На этих молодых движков не напасёшься» .

Я возмутился тем, что из него вечно всё как клещами нужно выдирать и потребовал подробностей о повреждениях. Тут подошёл и сам Дмитрий и виновато, глядя в сторону, скромно так начал рассказ о том, как он сегодня лопухнулся . В отличие от прошлого вылета, после которого он, сияя своей белозубой улыбкой, возбуждённо и радостно целых сорок минут, живописно и активно жестикулируя, расписывал свой двухминутный бой с «Сейбром», которого он, нужно отметить, завалил очень технично и красиво, в этот раз он был предельно краток.

Из его скромного и недолгого рассказа я понял, что пока он пытался добить подбитого им же «Сейбра», второй, которого он, увлекшись атакой, элементарно прохлопал, подловил его и дыр наделал в аэроплане, а двигатель придётся менять, непонятно, как он вообще выдержал до посадки.

Тут подошли остальные пилоты и засыпали вопросами, на которые я не успел ответить, потому что подъехал газик. Из него молодецки выпрыгнули командир полка и его заместитель.

Комполка обнял меня так, что затрещали рёбра: «Молодец, ловко ты сегодня их подловил. И все вернулись кроме Василя. Ты не видел, что с ним?

— Что, его одного нет?

— Да, одного его.

— Я видел, как он катапультировался километрах в пяти – семи.

— А парашют раскрылся?

— Да, он точно был живой».

Командир сразу приказал выслать поисковую группу.

Чувствую, что ломота и окаменение мышц начинают потихоньку проходить. Закуриваю.

Подбегает Мишка. Улыбается. Жив, здоров, весел. Частит, рассказывая, как он сегодня ловко завалил Б-29, как тот потом взорвался, и как его зацепили сначала стрелки, а потом «серый» на проходе. Двигатель перестал тянуть, и поэтому ему пришлось спешно уходить на аэродром.

Хвалю молодого: «Молодец Миша! Поздравляю со сбитым. Но ты опять рано начинаешь стрелять. Слишком издалека. По «двадцать девятому» попадёшь, он большой, а вот по «серому» всё мимо будет. Но всё равно молодец. Только активнее рулями шевели, чтобы не быть мишенью».

Подходит Виктор и по детски хвалится сбитым «Сейбром», который взорвался у него перед носом и его Миг поймал крылом обломок. Технари вытащили обломок из дыры, про битой им в обшивке крыла. Этот кусок рваного, перекрученного и закопченного дюраля – всё, что осталось от американского бандита.

Виктор показывает обломок всем нам, совсем как ребёнок, хвалящийся новой игрушкой. Мы по очереди вертим его в руках, пытаясь определить, от какой части «Сейбра» его оторвало, и улыбаемся – ещё одним врагом меньше!

Подъезжает грузовик и из кабины неловко выбирается Василь и сильно хромая ковыляет к нам. То, что он произносит, на бумаге не пишут . Никогда! В чём дело – нам не понятно. Он вдруг замолкает, кривясь от боли, и жадно затягивается папиросой. Минуту спустя он, наконец, начинает говорить обычным русским языком.

И тут мы, наконец-то, из всего им сказанного уясняем, что мало того, что его, во-первых , сегодня «сейбры» дважды зацепили, да так крепко, что ему едва хватало сил управлять почти заклиненным рулём и элеронами, так он ещё вообще чуть не сгорел…

во-вторых, кто-то из наших его своим воплем по радио испугал и чуть не оглушил…

А в- третьих, на всём поле, на которое он приземлился, был всего один камень. И надо же ему было попасть именно на него ногой и подвернуть её. Далее он опять минуты на три начал перечислять сокровенные слова из непознанных глубин русского языка, великого и могучего.

Когда он выдохся, я объяснил ему, что смотреть на его горящий самолёт со стороны было очень страшно. И, что я хотя и не знал, что в нём находится мой друг Василь, но мне его пилота, тем не менее, было крайне жалко. И, только по этому, опасаясь, что пилот после боя расслабился и задремал, я решил громким криком разбудить героя. Все дружно рассмеялись, потому что всем была известна маленькая слабость Василя – способность и потребность поспать в любом месте и любой обстановке. Рассмеялся и Василь – мы крепко обнялись.

Он уже спокойнее сказал, что не видел, что его самолёт горит, потому что старался изо всех сил удержать повреждённую машину в воздухе. А катапультировался он автоматически, после моего крика, почему-то сразу поняв, что этот крик обращён к нему.

Старлей Саша, из второй эскадрильи, который видел, как кувыркался под огнём Василий, в изысканно вежливых выражениях, чтобы не ранить его самолюбие, посоветовал ему впредь резче делать «змейку», когда его атакуют, и энергичнее крутить «бочки», чтобы не попадать под огонь и потом не ставить в небе дымовые завесы горящим самолётом.

Подъёхал газик с замкомполка. Все подтянулись. Он скомандовал громко, как всегда: «Товарищи офицеры! Всем срочно прибыть на разбор полётов и боя на КП».

Все двинулись к КП. Мы дышали полной грудью и радовались голубому, безоблачному небу, яркому солнцу, одержанной победе и тому, что мы живы.

Послеполётное возбуждение ещё не улеглось, и все оживлённо и громко продолжали обсуждать результаты вылета и удачно проведённого боя: «Молодцы мы сегодня… Мы сегодня этих … американов — так их и разэтак , — хорошо умыли, кровью…»

«Сегодня они, такие и разъэтакие , уже больше не сунутся…»

« Девять сбитых к одному – хороший счёт,» — «Да, тем более, что Василь жив…»

«Кстати, у них ещё не меньше дюжины крепко получили по рылу, и не все из них сумеют дотянуть до полосы…

«Это точно, с такими дырками самолёты не летают…»

Я иду сзади и мысленно добавляю: А у нас все целы, живы и практически здоровы – мелкие царапины не в счёт. Машины сегодня заштопают… А завтра, завтра будет новый день. И всё начнётся сначала.

* * * * *

В историю американских ВВС воевавших в Корее, 30 октября 1951г., из-за больших потерь, вошёл как «чёрный вторник », после которого они прекратили дневные налёты на Б-29.

Справка. 30 октября 1951 г. американцы предприняли налёт на строящийся аэродром Намси силами 21 бомбардировщика Б-29 и 200 истребителей Ф-84 и Ф-86 (90 ближнего и 110 дальнего прикрытия). В том бою участвовали всего 44 Миг-15 из 18-го Гвардейского истребительного авиаполка и 523 истребительного авиаполка 303-й истребительной авиадивизии генерала Лобова. Она находилась в Корее с августа по декабрь 1951 года.

Потери лётного состава авиации США превысили 150 человек. В каждом вернувшемся Б-29 были убитые и раненые. Уцелевшие члены экипажей получили сильный психологический шок.

А был ещё и «чёрный четверг » — налёт на мосты через реку Ялуцзян у городов Аньдун и Сингисю 12 апреля 1951 г., когда из 48 Б-29 было сбито 8, а из 60 истребителей — 15.

В отражении налёта 30 октября участвовали 44 истребителя Миг-15. Из них был сбит только 1 , а его пилот спасся. 10 повреждённых Мигов вернулись на аэродром и были отремонтированы.

18-й ГВИАП — гвардейский истребительный авиаполк за время боёв в Корее сбил более 107 самолётов врага, а потерял восемь лётчиков и 18 самолётов.

Лётчики полка сбили в Корее следующие типы самолётов врага:

Б-29 F-86 F-84 F-80 F-51 F6 F5 Глостер-Метеор

Засчитано: 8 44 23 10 2 1 4

Незасчитано: 11 9 5

Победы одержали 27 лётчиков 18-ого ГВИАПа. Но на самом деле количество их побед было больше, по крайней мере, на 27-33 самолёта врага.

В небе Кореи 22 наших лётчика стали Героями Советского Союза. Многие стали асами, сбив по пять, и более самолётов врага.

Капитан Сутягин Н.В. сбил 21 самолёт и 2 в группе, (Официально засчитано.)

Полковник Пепеляев Е.Г . сбил 20 самолётов, (Оф. з.).

Сморчков А.П. сбил 15 самолётов. (Оф. з.)

Субботин С.П. сбил 15 самолётов. (Оф. з.)

Оськин Д.П. сбил 15 самолётов. (Оф. з.)

Майор Щукин Л.К. сбил 15 самолётов, (командир 18-о ГВИАПа). (Оф. з.)

Крамаренко С.А. сбил 13 самолётов. (Оф. з.)

Шеберстов Н.К. сбил 13 самолётов. (Оф. з.)

Особенности учёта в советских ВВС в Корее и самого театра военных действий не по зволили более полно и точно учесть потери врага, но, по мнению наших лётчиков, реально на счёт каждого из наших истребителей можно прибавить от 1 до 3-4 побед.

Героизм и мастерство наших истребителей, и тяжёлые потери отрезвили американских агрессоров и их союзников-сателлитов. Благодаря этому американцы стали подходить к своим планам нападения на СССР более трезво. И вынуждены были их постоянно отклады вать, пока уже в другое время не был достигнут военный паритет с США и блоком НАТО.

Большинства героев той позабытой и засекреченной партноменклатурой войны уже нет среди нас. Им не досталось салютов и славы при жизни. Так давайте помнить о них.

О тех, кто сохранил МИР на Земле и нашу с Вами Жизнь!

Вечная память и Слава, Героям-лётчикам Корейской войны!

———————————————

РУД – Р укоятка У правления Д вигателем, управляет подачей топлива и оборотами турбины, а значит и скоростью самолёта. Находится слева от лётчика на консоли.

рыскнул – неожиданно и незначительно изменил направление движения.

валёжка – при определённой скорости Миг-15 попадал в режим плохо управляемого и неустойчивого полёта, сопровождаемого качанием самолёта с крыла на крыло, задиранием носа и рывками.

выпускаю тормоза – для быстрого уменьшения скорости истребителя в бою или на посадке пилот может выпустить при помощи гидроцилиндров воздушные тормоза, представляющие собой дюралевые пластины, поворачивающиеся в петлях и становящиеся под углом до 45º к направлению полёта. Сопротивление резко увеличивалось, и самолёт быстро терял скорость. На Миге-15 тормоза были на боковой поверхности хвостовой части слева и справа. На современных истребителях Су-27/30/35 тормоз находится за кабиной.

Штопор – неуправляемый режим падения самолёта. Часто приводит к катастрофе.

Элерон – орган управления самолётом – длинная поворотная пластина на задней кромке крыла. Используется для поворота, вращения и прочих маневров.

Скольжение – маневр уклонения от огня врага, при нём самолёт смещается влево/вправо не поворачивая, а как бы скользя. Этот маневр мало заметен и часто успешен.

Консоль – наружная, отъёмная часть крыла.

Центроплан – часть крыла, крепящаяся к фюзеляжу, или являющаяся его частью.

Строй пеленга – строй, когда каждый следующий самолёт летит, немного отставая от впереди летящего. Бывает левый и правый пеленг.

эшелонировано по высоте – то есть группами на разных высотах, согласовано.

бочка – фигура высшего пилотажа, при которой лётчик как бы летит по спиральной линии описываемой вокруг воображаемой прямой.

скозлить – совершить грубую, неровную посадку, коснувшись посадочной полосы вначале одним колесом. При этом самолёт начинает неровно, боком подпрыгивать, может сломать шасси или уйти с полосы. (Жаргонное выражение пилотов)

лафеты с пушками – на Миг-15 они опускались для упрощения обслуживания и зарядки.

Змейка – фигура высшего пилотажа. Самолёт делает периодические повороты влево-вправо, чтобы снизить скорость, выйти из-под удара, или затруднить врагу прицеливание.

Пушки НР-23 и НР-37 – авиационные, автоматические, скорострельные, малогабаритные и очень лёгкие пушки конструкторов Н удельмана и Р ихтера, калибром 23 и 37 мм. По подсчётам американцев в Корейской войне, для того чтобы быть сбитым, их истребителю хватало 2,25 попадания снаряда из пушки НР-23 и 1,25 снаряда из НР-37. Для уничтожения бомбардировщика нужно было больше попаданий: НР-37 разваливала их 4-6 снарядами. Боевая живучесть Миг-15 была выше. Известно много случаев, когда на аэродром возвращался самолёт, получивший в бою многие десятки попаданий из американских пулемётов калибра 12,7 мм, в том числе даже в турбину! Но, даже после того, как американцы прислали в Корею «Сейбры» с четырьмя 20-мм пушками, Миги не стали падать гроздьями с неба.

Общий счёт сбитых в Корее нашими лётчиками самолётов врага = 1259 шт. (официально) Ещё 165 сбили зенитчики. Потери лётного состава составляют для США 1144 человека официально, но на деле превышают 2000 человек. Всего американцы и их союзники потеряли 2900 самолётов (официально), но на деле потери превысили 4000 самолётов.

О том, как лгут американцы, свидетельствует их же статистика: они сообщили, что ВВС потеряли 1466 самолётов, но только 147 в бою, а 78 неизвестно где, почему и как. Но пленных было 214, раненых 306, а 40 пропали без вести. У них, что, лётчики летать не умели?

СССР потерял 335 истребителей вместе со списанными после повреждений, и 125 лётчиков, среди которых несколько умерли от болезней или погибли в катастрофах.

Среди трех видов вооруженных сил по части разработки экспериментальных систем оружия на первом месте были нацистские люфтваффе. По свидетельству историков в КБ третьего рейха не прекращалась работа практически до весны 1945 года. Лучшие умы Германии думали, как обеспечить гитлеровским асам превосходство в воздухе. И вопреки распространившемуся после войны мнению, что, дескать, стоило появиться в воздухе, скажем, нашему грозному Покрышкину, так никто из немцев уж и пикнуть на смел, на самом деле все было куда сложнее…

Долгое время о достижениях пилотов люфтваффе в советской печати старались вспоминать пореже. На то были свои резоны. Лицевые счета наших прославленных асов в сравнении с аналогичными достижениями пилотов третьего рейха сильно бледнеют.

Трижды Герои Советского Союза летчики-истребители А. И. Покрышкин и И. Н. Кожедуб сбили соответственно 59 и 62 вражеских самолета. А вот немецкий ас Э. Хартман сбил за годы войны 352 самолета! И он был не одинок. Кроме него в люфтваффе были такие мастера воздушных боев, как Г. Баркхорн (301 сбитый самолет), Г. Ралль (275), О. Киттель (267)... Всего 104 пилота германских ВВС имели на своем счету более сотни сбитых самолетов каждый, а 10 лучших сбили в общей сложности 2588 самолетов противника!

Но почему получилась такая невеселая арифметика? Попробуем разобраться.

Тот же Эрих Хартманн прибыл на Восточный фронт в октябре 1942-го. Летал на «Мессершмитте-109», на третьем боевом вылете был сбит над Кавказом и взят в плен. Но когда его везли в кузове газогенераторного «ЗИС-5» на допрос, он нокаутировал своего конвоира и бежал. Воспользовавшись хорошим знанием русского языка, он благополучно добрался к своим, и странное дело - ни к особистам, ни в политотдел его не таскали. Даже жестокое гестапо им почему-то не особо интересовалось. Хартману просто дали новую машину и сказали: «Летай!.. «

В ноябре 1942-го он сбил штурмовик ИЛ-2, но был ранен и сам. Отлежался в госпитале, снова стал летать. Минеральные Воды, Армавир, Ростов, Николаев, Тамань... - первые адреса его российских аэродромов.

Вот так, не очень удачно, начинал свою летную карьеру самый результативный ас Второй мировой войны. А ведь он был уже хорошо подготовлен, окончил школу военных летчиков, затем - школу летчиков-истребителей, после чего осваивал новую технику, на которой должен был воевать.

Такая неспешность кажется нам достаточно странной: уже вовсю гремела мировая война, шла битва за Англию, немецкая авиация несла потери над Северной Африкой, над Критом и Мальтой, фронт требовал летчиков… Но в отличие от наших краткосрочных училищ, когда на подготовку сталинского сокола отпускали два-три месяца и 10–12 часов налета, немцы не спешили. Самолет - дорогая машина. Лучше сразу выучить летчика, чем полагаться на везение, на то, что он выучится сам. Если, конечно, ему повезет и его не собьют в первом же бою.

В люфтваффе к первому бою своих пилотов готовили обстоятельно. Каждый должен был самостоятельно налетать 450 часов (в конце войны 150, это мы их уже взяли за горло и пришлось менять методику обучения). Причем ни в коем случае новичку не полагалось прежде времени вступать в бой. Обычно в течение первых 100 (!) боевых вылетов ему полагалось лишь наблюдать за схваткой со стороны, изучать тактику, повадки противника и по возможности уклоняться от боя.

И такая методика приносила неплохие результаты. Уже к середине 1943 года Эрих Хартманн сбил 34 самолета, а 7 июля - только за один день, как указано в его полетной книжке - трижды поднявшись в воздух с полевого аэродрома Угрим в 3. 05, в 5. 45 и в 17. 07, он победил в семи воздушных боях, уничтожив три штурмовика ИЛ-2 и четыре истребителя ЛАГГ-5.

Свою последнюю, 352-ю, воздушную победу майор Хартманн одержал 8 мая 1945 года. Привычно срезал новейший ЯК-11, сделал разворот и пошел на посадку.

Он был удостоен самых высоких военных наград Германии: 29 октября 1943-го - Рыцарского креста, 2 марта 1944-го - Рыцарского креста с дубовыми листьями, 4 июля 1944-го - Рыцарского креста с дубовыми листьями и мечами, а через месяц, 25 августа - Рыцарского креста с дубовыми листьями, мечами и бриллиантами. Выше награды в третьем рейхе не было. Его несколько раз у себя в ставке принимал Гитлер, и Эриху шили белый парадный мундир для этих приемов.

Но даже после этого он продолжал летать (и сбивать), подобно многим рядовым летчикам - никто не посылал для его охраны по две эскадрильи, как это бывало с некоторыми нашими героями… И вышел в отставку в чине полковника, так и не удостоившись генеральских звезд. И похоже, нисколько не жалел об этом.

Во всяком случае остаток жизни тихо прожил в маленьком немецком городке, а когда умер несколько лет тому назад (уже после объединения Германии), то согласно завещанию хоронили его как частное лицо - в штатском костюме, без почетного караула и салюта.

Лишь однажды он позволил себе вспомнить о былом. Вот что рассказывал литератору Евгению Добровольскому генерал Игнаров. Когда сразу после войны, встретившись лицом к лицу с плененным Хартманом, он взял было немца за грудки, прошипел: «Я тя, сучий потрох, сейчас собственной рукой пришью, как военного преступника! Сколько ж ты душ загубил!» - тот, щуплый, среднего роста, белобрысый, довольно спокойно ответил, только побледнел малость: «Вы меня, господин генерал, не испугаете, я 350 раз в лицо смерти глядел!»
* * *
«Было в наших и германских ВВС переплетение двух подходов - рационализма и показухи, - отмечает Добровольский. - И еще - разная цена жизни на весах истории. Немцы берегли своего солдата. Наши о таких категориях - солдат-одиночка - не очень-то заботились. И совсем недавно поставили памятник еще одному полководцу, все умение которого заключалось в беспощадности к своим солдатам, затыкании дыр на фронте «пушечным мясом».

Мы строили самолеты, спасали челюскинцев, доставляли папанинцев, у нас был Чкалов, великий летчик своей эпохи, летал через Северный полюс в Америку. «Мы не нищи, у нас их тыщи!» - это про самолеты. Кино такое показывали - «Если завтра война!» А когда она грянула, оказалось, что все те тыщи ни к черту не годятся. И-15, И-16, И-153... Зачем их только пекли в таких количествах? А новейшие, секретнейшие наши Яки, ЛАГГи, МИГи сгорели на прифронтовых аэродромах в первый же день.

А еще в тот первый день оказалось, что наши летчики не умеют воевать. И не потому, что плохо учились, а потому что их учили не тому - историю партии зубрили, речи вождя прорабатывали, верность родине воспитывали, а вот как зайти в хвост противнику, все больше на пальцах показывали, а не в воздухе… Думали, количество перейдет в качество, массовостью задавим, шапками закидаем.

И вот итог: в начале войны командование ВВС Германии награждало Большим крестом летчиков, сбивших 25 машин противника, к ноябрю 1941-го, в самый разгар битвы за Москву, планку подняли до 40, а к 1944-му - до 100. Слишком быстро повышали свой счет некоторые немецкие летчики.

В своих воспоминаниях Герд Баркхорн, командир 2-й истребительной эскадры, где служил Хартманн, писал: «В начале войны русские летчики были неосмотрительны в воздухе, действовали скованно, и я их легко сбивал неожиданными для них атаками. Но все же нужно признать, что они были намного лучше, чем пилоты других европейских стран, с которыми нам приходилось сражаться. В процессе войны русские летчики становились все более умелыми воздушными бойцами. Однажды в 1943 году мне пришлось на Me-109Г сражаться с одним советским летчиком на ЛАГГ-З. Бок его машины был выкрашен в красный цвет, что означало - летчик из гвардейского полка. Наш бой продолжался около 40 минут, и я не мог его одолеть. Мы вытворяли на своих самолетах все, что только знали и могли. Все же были вынуждены разойтись. Да, это был настоящий мастер!»

И это при том, что ЛАГГ наши летчики не любили и называли - «Летающий Авиационный Гарантированный Гроб». Надо сказать, что все параметры массовых самолетов у нас были ниже, чем у немцев, и неравенство это, вопреки общепринятому мнению, сохранилось до конца войны, когда под бомбежками союзной авиации они сумели выпустить около двух тысяч реактивных истребителей, скорость которых достигала 900 километров в час!

Так что все наши разговоры о том, что столь большие личные счета у гитлеровских асов были лишь потому, что им делали записи по числу моторов - сбили четырехмоторный самолет, так его сразу за четыре считали - это, извините, от лукавого. Чаще наши записывали самолет, сбитый в общей куче, на личный счет самого именитого - глядишь, Героем станет. Кстати, для получения звания Героя Советского Союза, насколько мне известно, было достаточно сбить 25 вражеских машин любого класса.

Попытаемся разобраться, почему у армии победителей потерь оказалось втрое больше, чем у побежденных. А в авиации разрыв и того значительнее…

Начиналось все как будто для нас неплохо. В небе Испании летчики-добровольцы наших ВВС, несмотря на то что знаменитые «ишаки» - истребители И-16 - уступали немецким самолетам в скорости, дали прикурить фашистам как следует. Преимущества наших пилотов в летном мастерстве не стеснялись признавать и сами немцы. Вот только одно из свидетельств.

Весной 1940 года в составе делегации советских специалистов в Германии побывал и Б. П. Супрун - известный наш ас, в ту пору Герой Советского Союза (вторую Звезду он получил посмертно уже в ходе боев во время Великой Отечественной войны). Немцы показали нам свой истребитель Ме-109. Наши спецы оценили машину достаточно сдержанно. Тогда несколько раздосадованный конструктор Э. Хенкель предложил Супруну опробовать новейший истребитель Хе-100. Вот что он сам писал по этому поводу в своих мемуарах:
«В составе русской миссии был молодой летчик, Герой Советского Союза, летное мастерство которого произвело большое впечатление. Это был высокий статный мужчина. Перед первым полетом на Хе-100, самом скоростном из всех, на которых он когда-либо летал, он имел десятиминутную консультацию с одним из моих лучших летчиков-испытателей. Затем он поднял машину в воздух и стал швырять ее по небу, выполняя такие фигуры, что мои летчики почти онемели от удивления».

Да что там говорить, если сам командующий люфтваффе Герман Геринг, как уже говорилось, проходил летные университеты на территории нашей страны, под руководством советских инструкторов!..

И вдруг все так резко поменялось с началом Великой Отечественной войны. Первые месяцы немецкие асы имели неоспоримое преимущество в воздухе. Почему так получилось?

Причин тому, на мой взгляд, несколько. Во-первых, практически вся авиация была сосредоточена на прифронтовых аэродромах, где и была уничтожена в первые дни, а то и часы после начала боевых действий.

Впрочем, известный историк Рой Медведев полагает, что такое сосредоточение оказалось вынужденной мерой из-за того, что наши ВВС начали получать новую технику, для которой не годились старые взлетные полосы. Их начали в срочном порядке модернизировать (причем на многих аэродромах сразу), вследствие чего на оставшихся в действии (в основном гражданских) летных площадках оказалось сосредоточено огромное количество техники…

Возможно, это и так. Тем не менее в любом случае головотяпство налицо. Никуда не скроешься и от того факта, что к июню 1941 года 70–80 процентов самолетов СССР уступали по своим летно-техническим качествам однотипным машинам Германии. И тем немногим летчикам, которые все-таки смогли взлететь и вступали в бой с превосходящими силами противника, часто оставалось применять лишь «секретное русское оружие» - таран.

Однако это оружие того же сорта, что и попытка пехотинца закрыть амбразуру вражеского дота собственной грудью. Таран, как правило, приводил одновременно и к потере собственной машины, несмотря на все инструкции, а то и к гибели пилота. Не случайно наши пилоты прибегали к этому крайнему средству по большей части лишь в начале войны, когда противник имел подавляющее превосходство в воздухе. Если в первый год войны было сделано 192 тарана, то в последний - всего 22...

Со временем наши конструкторы и производственники сумели переломить ситуацию. Фронт стал получать во все больших количествах новую, более совершенную технику, и к концу войны уже не германские, а советские ВВС имели подавляющее преимущество в воздухе. Однако не надо думать, что нам уже не было чему поучиться у немецких специалистов.

Обычно, когда речь заходит об этом типе самолетов, сразу вспоминают знаменитую «пешку» - самолет Пе-2 конструктора В. М. Петлякова. Однако давайте не будем забывать, что «петляковы» появились на фронте позже знаменитых «лаптежников» - пикирующих бомбардировщиков Ю-87.

Более того, инженер Иосиф Гольдфаин раскопал вот какую интересную историю по этому поводу…

Незадолго до Великой Отечественной войны Л. П. Берия вызвал авиаконструктора А. Н. Туполева и велел срочно сделать «высотный, дальний, четырехмоторный, пикирующий бомбардировщик». Вот как рассказывал об этом заместитель генерального Л. Л. Кербер: «Туполев вернулся злой, как тысяча дьяволов... Затея Берии была явно несостоятельной. Масса доводов «против» и ни одного «за». Разве только, что немцы и американцы имеют одномоторные пикировщики, нам следует их переплюнуть и создать очередной даже не царь-колокол, а царь-пикировщик». По мнению Туполева, «делать такой самолет было чистым безумием».

Действительно, при пикировании машина испытывает огромные перегрузки, значит, ее конструкция должна быть особо прочной, что невозможно добиться у четырехмоторного самолета. У высотного бомбовоза непременно должна быть герметичная кабина для экипажа, оборудованная дистанционным управлением вооружения, а его-то, такого управления, в СССР не выпускали. Существовали и другие, не менее веские аргументы против создания этого самолета, однако Берия упорно настаивал на своем. Туполев тянул как мог, ссылаясь на загруженность работой над Ту-2, а затем грянула война...

Конечно, происшедшее прежде всего можно было бы объяснить технической неграмотностью шефа НКВД, если бы не одно обстоятельство - тогда и немцы трудились над проектом подобного пикировщика!

Оказывается, еще летом 1935 года германским авиаконструкторам приказали создать тяжелый бомбардировщик с радиусом действия 2500 километров, способный производить бомбометание и пикирования. Летом 1937 года фирма «Хейнкель» приступила к работе над Хе-177, оснащенным оригинальной силовой установкой - четыре мотора, размещенные попарно, вращали два пропеллера.

В ноябре 1939 года самолет совершил первый полет, а потом пошла полоса неудач: пять опытных экземпляров новой машины потерпели катастрофы, причем два - при пикировании, погибло 17 летчиков-испытателей.

В конце концов с Хе-177 сняли аэродинамические тормоза и превратили в обычный бомбардировщик, который с марта 1942 года производился серийно. Всего «люфтваффе» получили 545 бомбардировщиков нескольких модификаций (в литературе приводятся и другие цифры). Наиболее удачным считался Хе-177 А5, изготовлявшийся с февраля 1943 года в качестве торпедоносца и носителя двух ракет класса «воздух-корабль».

Фирма «Хейнкель» предложила тремя годами раньше и вариант с четырьмя моторами, установленными в крыле поодиночке, и с герметичной кабиной; правда, до конца войны успели сделать лишь несколько опытных Хе-274 и Хе-277 с обычными кабинами.

Мы не располагаем подробными сведениями о боевом применении Хе-177. Но тот факт, что немало (по некоторым данным, до половины) их было потеряно из-за аварий, говорит сам за себя.

Зачем же Гитлеру понадобился такой монстр? Отсутствие стратегических бомбардировщиков в составе «люфтваффе» принято объяснять недальновидностью лидеров третьего рейха. Однако тем самым затемняется суть дела, ведь немецкие конструкторы работали над подобной техникой, только безуспешно. Известно, что точность бомбометания при пикировании гораздо выше, чем с горизонтального полета. Поэтому у руководителей нацистской Германии мог появиться соблазн - пустив в ход небольшое количество пикирующих Хе-177, эффективно поразить стратегические объекты в глубоком тылу противника.

Поскольку объективных причин пополнить советские ВВС аналогичным боевым самолетом не было, остается предположить субъективную. Обратите внимание на странное совпадение - в 1939 году полетел первый образец Хе-177, а спустя некоторое время Берия дает поручение Туполеву создать такой же. Если допустить, что агентура его ведомства сумела раздобыть совершенно секретную информацию о немецком суперпикировщике, то непонятное, казалось бы, упрямство Берии становится вполне объяснимым...

__________________________________________________________________________

Источник информации:

«Военная Литература»
Техника и вооружение