Талейран и фуше. Венский конгресс и талейран

Венский конгресс был созван по инициативе Англии, России, Австрии и Пруссии после окончания наполеоновских войн с целью восстановления монархического режима во Франции и закрепления новых границ в Европе. Интересы участников конгресса Парижский мир, подписанный 30 мая 1814 между Францией и странами-участницами 6-й антифранцузской коалиции, предусматривал созыв в Вене конгресса всех европейских государств (исключая Турцию). В его задачи входило восстановление принципов государственного устройства (существовавших в Европе до Великой французской революции), реставрация свергнутых Наполеоном I династий, создание системы гарантий против его возврата к власти, а также передел территорий Европы и колоний в интересах стран-победительниц. Предварительные договоренности инициаторов конгресса предусматривали решение основных вопросов в узком кругу с последующей консультацией Франции и Испании.

Руководили конгрессом четыре страны-победительницы, между ними не было согласия.

Каждая из сторон преследовала на конгрессе собственные цели. Пруссия рассчитывала получить левый берег Рейна и Саксонию. Россия готова была поддержать ее, рассчитывая, в свою очередь, на земли герцогства Варшавского. Англия, Австрия и Франция сопротивлялись подобному усилению Пруссии и России. Австрия стремилась закрепить свою гегемонию в Германии, сохранив самостоятельность Саксонии как буферного государства; Англия намеревалась оставить за собой захваченные ею французские и голландские колонии. 3 января 1815 эти державы заключили секретный договор, целью которого было помешать присоединению Саксонии к Пруссии и Польши к России.

23 сентября, за неделю до назначенного на 1 октября 1814 года открытия конгресса, в Вену прибыли вместе с другими французскими дипломатами министр иностранных дел Людовика XVIII князь Талейран - Перигор. Он был представителем побежденной страны. Поэтому ему было необходимо проявить максимум сообразительности и умения лавировать.

В центе конгресса был польско-саксонский вопрос.

Еще до открытия конгресса руководители войной уже образовали комитет и имели совещание. Как пишет Талейран «они намеревались сами решить то, что должно было подвергнуться обсуждению конгресса. И при том решить без участия Франции, которой они сообщили бы после окончательное решение». Князю Талейрану пришлось воспользоваться личным влиянием на главных участников конгресса (помним, что у Талейрана были доверительные отношения как с Александром I, так и с Меттернихом). Первое заседание определило положение Франции на конгрессе.

Еще до приезда в Вену Талейран хорошо понял, что с точки зрения интересов Франции рациональнее всего выдвинуть так называемый «принцип легитимизма». Этот принцип заключался в следующем: Европа, собравшаяся в лице своих государей и дипломатов на Венский конгресс, должна при перераспределении земель и изменении территориальных границ оставить в нерушимом виде то, что законно существовало до 1792 года, до начала революционных войн. Если бы этот принцип был принят и осуществлен, то не только Франция, получила бы уверенность в целостности своей территории, но и Пруссия и Россия были бы обузданы в своих стремлениях к территориальному расширению.

Союзники уже решили вопрос о судьбе Франции, по этому вопросу у союзников разногласий не возникло.

На заседание, на которое Франция еще не была допущена, была принята программа, по которой победительнице решили заключить тайное соглашение относительно раздела земель. Талейран раскритиковал подобные действия союзников, так что союзникам пришлось идти на уступки. 8 октября Талейран принудил их подписать декларацию, по которой заседание конгресса назначалось на 1 ноября, должны были происходить конфиденциальные переговоры. Также на заседании от 8 октября Талейрану удалось добиться включения Франции в его лице в состав руководящего комитет.

Работа конгресса из-за упорной внутренней борьбы не двигалась вперед. Тогда Талейрану пришлось переменить тактику, сохраняя прежнюю цель: углублять раскол внутри победителей. Франция была заинтересована в том, чтобы воспрепятствовать усилению России и Пруссии. Талейран дал понять, что Франция не согласиться на создание королевства Польского в пределах Российской Империи, а также Франция не согласиться на передачу Саксонии Пруссии.

Талейран не упустил возможности разъединить недавних победителей Франции. 3 января 1815 года было подписано тайное соглашение. «Между Францией, Австрией и Англией образовался тайный союз против России и Пруссии. Таким образом, при помощи одной силы принципов Франция разрушила союз, направленный исключительно против нее. Между союзниками царило несогласие. В то время как <был> создан новый союз, в котором главная роль принадлежала Франции. Соглашение должно было содержаться в строжайшей тайне от Александра и от кого бы то ни было вообще. Этот договор усилил сопротивление саксонскому проекту, так что Александру оставалось решиться на разрыв или отступить. Получив все, что он хотел в Польше, он не хотел ссориться, а тем более воевать с тремя великими державами. Он отступил.

За несколько дней до Ватерлоо, 9 июня 1815 года состоялось последнее заседание Венского конгресса. А также подписание «Заключительного акта», состоявшего из 121 статьи и 17 отдельных приложений. Он был обличен в форму общего тракта, заключенного восемью державами, подписавшими Парижский договор; все остальные были приглашены присоединиться к нему.

Венский тракт был только простым воспроизведением основных соглашений, которые были раньше заключены между отдельными державами. Каковы же были основные результаты конгресса?

• -реставрация Бурбонов в лице Людовика XVIII;
• - лишение Франции ее завоеваний;
• -Швейцария расширяла свои земли и получала стратегически важные альпийские перевалы;
• -Италия была раздробленной на ряд отдельных государств; восстанавливалось Сардинское королевство, которому возвращались Савойя и Ницца и придавалась Генуя;
• - Австрия устанавливала свою власть над Северной Италией и получала преобладающее влияние в Германском союзе;
• -к России отходили земли герцогства Варшавского, исключая Краков, которому был дан статус "вольного города" и Восточную Галицию, присоединенную к Австрии;
• - Пруссия получала Северную Саксонию, левый берег Рейна, большую часть Вестфалии, шведскую Померанию и остров Рюген;
• -Голландия и Бельгия образовывали Нидерландское королевство;
• -Швеция получала территорию Норвегии;
• -Англия закрепляла за собой часть бывших колоний Голландии и Франции.

Кроме статей, в Заключительный акт входили 17 приложений, в т. ч. договор о разделе Польши, декларация об отмене торговли неграми, правила судоходства по пограничным и международным рекам, положение о дипломатических агентах, акт о конституции Германского союза.

Помимо решений основных политических и территориальных вопросов, Венский конгресс принял ряд специальных дополнительных постановлений в виде актов, приложенных к Главному тракту. Среди них особое место занимает «Декларация держав об уничтожении торга неграми», подписанная 8 февраля 1815 года, а также «Положение о рангах дипломатических представителей», принятое конгрессом 19 марта 1815 года, вошедшее затем на долгие годы в дипломатический обиход в качестве нормы международного права и остающееся в силе вплоть до настоящего времени. Это постановление положило конец бесконечным ссорам и конфликтам по вопросам о старшинстве, обычным в дипломатической практике 18 века.

Государи-победители, съехавшиеся в сентябре 1814 года в Вену, ставили перед собой три основные цели:

• 1. создать гарантии против возможного повторения агрессии со стороны Франции;
• 2. удовлетворить собственные территориальные притязания;
• 3. уничтожить все последствия французской буржуазной революции 18 века и повсеместно восстановить старые феодально-абсолютистские порядки.

Но только первая из этих целей была полностью достигнута. Что же касается второй - удовлетворения территориальных притязаний, - то лишь немногие страны-победительницы вышли из длительных и кровопролитных войн с Францией действительно расширившимися за счет других, более слабых государств Европы. Третья же цель Венского конгресса - искоренение революционных начал и полное утверждение принципов легитимизма - так и не была достигнута.

Таким образом, Венский конгресс не устранял в действительности всех основных международных противоречий. Что касается деятельности Талейрана на конгрессе, то она была блестящей. Благодаря усилиям Талейрана: Франция осталась цела и невредима, плюс ко всему прочему Франция из страны побежденной превратилась в страну - победительницу, диктовавшей свои условия на конгрессе.

Венский конгресс впервые выработал систему договоров, регулировавших международные отношения и закреплявших новые границы в масштабах всей Европы.

После Венского конгресса 1814--1815 гг. техника многосторонней дипломатии стала обычной процедурой. Опыт, приобретенный странами в рамках международных конгрессов и конференций, явился моделью, которую впоследствии использовали при создании структуры и функционировании международных организаций.

Венский конгресс завершил войны коалиций европейских держав с Наполеоном. Были заключены договоры, направленные на восстановление феодальных порядков и удовлетворение территориальных притязаний держав-победительниц, закреплена политическая раздробленность Германии и Италии; Варшавское герцогство разделено между Россией, Пруссией и Австрией. Франция лишена своих завоеваний.

Искуснейшими интригами он разъединил союзников, заставив их забыть о своей договорённости при разгроме Наполеона. Франция, Англия и Австрия объединились против России и Пруссии. Венский конгресс заложил основы политики Европы на ближайшие годы. А министр Талейран сыграл в этом решающую роль. Именно он, чтобы сохранить сильную Францию, выдвинул идею легитимизма (законности), при котором все территориальные приобретения со времён революции признавались недействительными, а политическая система европейских стран должна была остаться на рубеже 1792 г. Франция тем самым сохраняла свои “естественные границы”.

Может быть, монархи и считали, что таким образом революция будет забыта. Но князь Талейран был мудрее их. В отличие от Бурбонов, которые всерьёз восприняли принцип легитимизма во внутренней политике, Талейран на примере “Ста дней” Наполеона видел, что было безумием возвращаться назад. Это только Людовик XVIII считал, что вернул себе законный трон своих предков. Министр иностранных дел прекрасно знал, что король сидит на троне Бонапарта.

Эта горячо проповедуемая мысль, что клятвопреступник может «плевать» в лицо «человечеству», если конечный результат его предательств приносит реальную пользу, приносит политический капитал; эта циническая убежденность в первенстве «интеллекта над моралью» в политике необычайно характерна для эпохи перелома, передавшего власть в руки буржуазии. И более всего характерно именно торжественное, всенародное провозглашение этого принципа и нескрываемое восхищение человеком, в котором самым законченным образом олицетворялся указанный идеал, то-есть князем Талейраном-Перигором.

Людовик XVIII (гравюра Одуэна с рис. Гро, 1815 г.).

Но своеобразная откровенность этого хищного героя Бальзака была далеко не всем свойственна. И даже те из буржуазных политических деятелей, кто изо всех сил старался подражать Талейрану, как недосягаемому образцу, не переставали поносить его за глаза, наблюдая, как этот маэстро коварства и циничнейший комедиант гениально разыгрывает на мировой сцене совсем новую для него роль. Конечно, более всего злобились на его безмятежную наглость его прямые противники, дипломаты феодально-абсолютистских держав, одурачить которых он поставил себе первоочередной задачей. Эти дипломаты видели, что он в Вене ловко выхватил у них собственное их оружие, раньше чем они опомнились, и теперь их же этим оружием побивает, требуя во имя «принципа легитимизма» и во имя уважения к вернувшейся во Францию «законной» династии, чтобы не только французская территория осталась неприкосновенной, но чтобы и Центральная Европа возвратилась полностью в свое дореволюционное состояние и чтобы поэтому «легитимный» саксонский король остался при всех старых своих владениях, на которые претендовала Пруссия.
Противников Талейрана больше всего возмущало, что он, в свое время продавший так быстро легитимную монархию, служивший революции, служивший Наполеону, расстрелявший герцога Энгиенского только за его «легитимное» происхождение, уничтоживший и растоптавший при Наполеоне ©семи своими дипломатическими оформлениями и выступлениями всякое подобие международного права, всякое понятие о «легитимных» или иных правах, - теперь с безмятежнейшим видом, с самым ясным лбом заявлял (например, русскому делегату на Венском конгрессе, Карлу Васильевичу Нессельроде): «Вы мне говорите о сделке, - я не могу заключать сделок. Я счастлив, что не могу быть так свободен в своих действиях, как вы. Вами руководят ваши интересы, ваша воля: что же касается меня, то я обязан следовать принципам, а ведь принципы не входят в сделки» (les principes ne transigent pas). Его оппоненты прямо ушам своим не верили, слыша, что столь суровые речи ведет и нелицеприятную мораль им читает тот самый князь Талейран, который - как о нем около того же времени писала уже упомянутая газета «Le Nain jaune» - всю жизнь продавал всех тех, кто его покупал. Ни Нессельроде, ни прусский делегат Гумбольдт, ни Александр не знали еще, что даже в те самые дни Венского конгресса, когда Талейран давал им суровые уроки нравственного поведения, верности принципам и религиозно-неуклонного служения легитимизму и законности, - он получил от саксонского короля взятку в пять миллионов франков золотом, от баденского герцога - один миллион; они не знали также, что впоследствии все они прочтут в мемуарах Шатобриана, что за пылкое отстаивание во имя легитимизма прав неаполитанских Бурбонов на престол Обеих Сицилий Талейран тогда же, в Вене, получил от претендента Фердинанда IV шесть миллионов (по другим показаниям, три миллиона семьсот тысяч) и для удобства переправы денег даже был так любезен и предупредителен, что отправил к Фердинанду своего личного секретаря Перре.
Но и тут он действовал в деле взятковзимания точь-в-точь так, как при Наполеоне. Он не делал за взятки тех дел, какие шли бы вразрез с интересами Франции или, шире говоря, с основными дипломатическими целями, к достижению которых он стремился. Но он попутно получал деньги с тех, кто был лично заинтересован в том, чтобы эти цели были поскорее и как можно полнее Талейраном достигнуты. Так, Франция, например, была прямо заинтересована в том, чтобы Пруссия не захватила владений саксонского короля, и Талейран отстоял Саксонию. Но так как саксонский король был заинтересован в этом еще гораздо более, чем Франция, то этот король для возбуждения наибольшей активности в Талейране и дал ему, с своей стороны, пять миллионов. А Талейран их взял. И, конечно, взял с таким всегда ему свойственным сдержанным и грациозным величием, с каким некогда, в 1807 году, принял взятку от этого же самого саксонского короля за то, чтобы убедить Наполеона не брать из Дрезденской галлереи Сикстинскую мадонну и другие, как на беду, приглянувшиеся императору картины.
Возвращение Наполеона с острова Эльбы и восстановление империи застали Талейрана совершенно врасплох. Недавно (в мае 1933 года) в Париже вышла фантазерская книга Фердинанда Бака «Le secret de Talleyrand». Этот раскрытый одним только Баком «секрет» заключается в том, что Талейран… сам устроил бегство Наполеона с Эльбы. Отмечаю эту дилетантскую фантазерскую книгу тут только в виде курьеза для доказательства, что и далекое потомство продолжает считать Талейрана способным на самый изумительный по коварству план и достаточно ловким и сильным, чтобы любой такой проект осуществить. Нечего и говорить, что даже и тени научной аргументации в этой книге нет.

Восстановив империю в марте 1815 года, Наполеон дал знать Талейрану, что возьмет его снова на службу. Но Талейран остался в Вене; он не поверил ни в милостивое расположение императора (приказавшего тотчас по своем вдовом воцарении секвестровать все имущество князя), ни в прочность нового наполеоновского царствования. Венский конгресс закрылся. Грянуло Ватерлоо, - и Бурбоны, а с ними и Талейран, снова вернулись во Францию. Обстоятельства сложились так, что Людовику XVIII еще не представлялось возможным избавиться от Талейрана, которого он не любил и боялся. Мало того: Фуше, герцог Отрантский, о котором говорили, что, не будь на свете Талейрана, то он был бы самым лживым и порочным человеком из всего человечества, этот самый Фуше целым рядом ловких маневров достиг того, что и его, хоть на первое время, а все же пришлось пригласить в новый кабинет, хотя Фуше числился среди тех членов Конвента, которые в 1793 году вотировали казнь Людовика XVI.
Эти два человека, Талейран и Фуше, оба бывшие духовные лица, оба принявшие революцию, чтобы сделать себе карьеру, оба министры Директории, оба министры Наполеона, оба получившие от Наполеона герцогский титул, оба заработавшие при Наполеоне миллионное состояние, оба предавшие Наполеона, - и теперь тоже вместе вошли в кабинет «христианнейшего» и «легитимного» монарха, родного брата казненного Людовика. Фуше и Талейран уже хорошо узнали друг друга и именно поэтому стремились прежде всего работать друг с другом. При очень большом сходстве обоих в смысле глубокого презрения к чему бы то ни было, кроме личных интересов, полного отсутствия принципиальности и каких-либо сдерживающих начал при осуществлении своих планов, - они во многом отличались один от другого. Фуше был очень не робкого десятка, и перед 9 термидора он смело поставил свою голову на карту, организовав в Конвенте нападение на Робеспьера и низвержение его. Для Талейрана подобное поведение было бы совершенно немыслимо. Фуше в эпоху террора действовал в Лионе так, как никогда бы не посмел действовать Талейран, который именно потому и эмигрировал, что считал, что в лагере «нейтральных» оставаться очень опасно в настоящем, а быть активным борцом против контрреволюции станет опасно в будущем. Голова у Фуше была хорошая, после Талейрана - самая лучшая, какой только располагал Наполеон. Император это знал, осыпал их обоих милостями, но потом положил на них опалу. Он их поэтому и поминал часто вместе. Например, уже после отречения от престола, он выражал сожаление, что не успел повесить Талейрана и Фуше. «Я оставляю это дело Бурбонам», - так, по приданию, добавлял император.
Однако Бурбоны волей-неволей должны были сейчас же после Ватерлоо и после своего вторичного возвращения летом 1815 года на престол не только воздержаться от повешения обоих герцогов, - как Беневентского, так и Отрантского, - но и призвать их к управлению Францией. Поэт и идеолог дворянско-клерикальной реакции в тот момент, Шатобриан не мог скрыть своей ярости при виде этих двух деятелей революции и империи, из которых на одном была кровь Людовика XVI и множества других, казненных в Лионе, а на другом - кровь герцога Энгиенского. Шатобриан был при дворе, когда хромой Талейран, под руку с Фуше, прошел в кабинет к королю: «Вдруг дверь открывается; молча входит Порок, опирающийся на Преступление, - господин Талейран, поддерживаемый господином Фуше; адское видение медленно проходит предо мною, проникает в кабинет короля и исчезает там».

II

В этом министерстве, в котором председателем совета министров был Талейран, а министром полиции Фуше, наполеоновский генерал Гувьон Сен-Сир стал военным министром; были и еще подобные назначения. Талейран ясно видел, что Бурбоны могут держаться, только если, махнув рукой на все свои обиды, примут революцию и империю как неизбывный и огромный исторический факт и откажутся от мечтаний о старом режиме. Но не менее ясно он вскоре увидел и другое: именно, что ни королевский брат и наследник Карл, ни дети этого Карла, ни целая туча вернувшихся во Францию эмигрантов ни за что с такой политикой не согласятся, что они «ничего не забыли и ничему не научились» (знаменитое словцо Талейрана о Бурбонах, неправильно приписываемое часто Александру I). Он увидел, что при дворе берет верх партия разъяренных и непримиримых дворянских и клерикальных реакционеров, находящихся под властью абсурдной, неисполнимой мечты об уничтожении всего, сделанного при революции и удержанного Наполеоном, то-есть, другими словами, они желают обращения страны, вступившей на путь торгово-промышленного развития, в страну феодально-дворянской монархии. Талейран понимал, что эта мечта совершенно неисполнима, что эти ультрароялисты могут бесноваться, как им угодно, но что всерьез начать ломать новую Францию, ломать учреждения, порядки, законы гражданские и уголовные, оставшиеся от революции и от Наполеона, даже только поставить открыто этот вопрос - возможно, лишь окончательно сойдя с ума. Однако он стал вскоре усматривать, что ультрароялисты и в самом деле как будто окончательно сходят с ума, - по крайней мере, утрачивают даже ту небольшую осторожность, какую проявляли еще в 1814 году.
Дело в том, что внезапное возвращение Наполеона в марте 1815 года, его стодневное царствование и его новое низвержение, - опять-таки произведенное не Францией, а исключительно новым нашествием союзных европейских армий, - все эти потрясающие события вывели дворянско-клерикальную реакцию из последнего равновесия. Они чувствовали себя жесточайше оскорбленными. Как мог безоружный человек среди полного спокойствия страны высадиться на южном берегу Франции и в три недели, непрерывно двигаясь к Парижу, не произведя ни единого выстрела, не пролив капли крови, отвоевать Францию у ее «законного» короля, прогнать этого короля за границу, снова сесть на престол и снова собрать громадную армию для войны со всей Европой? Кто был этот человек? Деспот, не снимавший с себя оружия в течение всего своего царствования, опустошивший страну рекрутскими наборами, узурпатор, ни с кем и ни с чем на свете не считавшийся, а главное - монарх, новое воцарение которого неминуемо должно было вызвать сейчас же новую, нескончаемую войну с Европой. И к ногам этого человека без разговоров, без попыток сопротивления, даже без попыток убеждений с его стороны, в марте 1815 года пала немедленно вся Франция, все крестьянство, вся армия, вся буржуазия.
Ни одна рука не поднялась на защиту «законного» короля, на защиту вернувшейся в 1814 году династии Бурбонов. Объяснить этот феномен тем страхом за приобретенную при революции землю, который питало крестьянство, теми опасениями перед призраком воскрешения дворянского строя, которые испытывало не только крестьянство, но и буржуазия, вообще объяснить это изумительное происшествие, эти «Сто дней» какими-либо общими и глубокими социальными причинами ультрароялисты были не в состоянии, да и просто не хотели. Они приписывали все случившееся именно излишней слабости, уступчивости, неуместному либерализму со стороны короля, в первый год его правления, с апреля 1814 до марта 1815 года: если бы тогда, уверяли они, успеть беспощадно истребить крамолу, - такая всеобщая и внезапная «измена» была бы в марте 1815 года невозможна, и Наполеон был бы схвачен тотчас после его высадки на мысе Жуан. Теперь к этому позору изгнания Бурбонов в марте прибавился еще позор их возвращения в июне, июле и августе, после Ватерлоо, и уж на этот раз действительно «в фургонах» армии Веллингтона и Блюхера. Бешенство ультрароялистов не имело пределов. Если король еще несколько сопротивлялся им и если они еще позволили ему сопротивляться, то это было именно только в первый момент: все-таки нужно было осмотреться, можно было ждать еще сюрпризов.
Только поэтому и стало возможно правительство с Талейраном и Фуше во главе. Но по мере того, как во Францию вливались все новые и новые армии англичан, пруссаков, потом австрийцев, позднее - русских, по мере того, как неприятельские армии, на этот раз уже на долгие годы, располагались для оккупации целых департаментов и для полнейшего обеспечения Людовика XVIII и его династии от новых покушений со стороны Наполеона, а также и от каких бы то ни было революционных попыток, - крайняя реакция решительно поднимала голову и вопила о беспощадной мести, о казни изменников, о подавлении и уничтожении всего, что враждебно старой династии.
Талейран понимал, к чему поведут эти безумства. И он даже делал некоторые попытки удержать исступленных. Он долго противился составлению проскрипционного списка тех, кто способствовал возвращению и новому воцарению Наполеона. Эти преследования были бессмыслицей, потому что вся Франция либо активно способствовала, либо не сопротивлялась императору и этим тоже способствовала ему. Но тут выступил Футе. Гильотинировав или потопив в Роне сотни и сотни лионцев в 1793 году за приверженность к дому Бурбонов, вотировав тогда же смерть Людовика XVI, годами расстреливая при Наполеоне в качестве министра полиции людей, обвиненных опять-таки в приверженности к дому Бурбонов, - Фуше, снова министр полиции, теперь, в 1815 году, горячо настаивал на новых расстрелах, но на этот раз уже за недостаточную приверженность к дому Бурбонов. Фуше поспешил составить список наиболее, по его мнению, виновных сановников, генералов и частных лиц, прежде всего помогавших вторичному воцарению Наполеона.
Талейран решительно протестовал. Узкий полицейский ум Фуше и яростная мстительность королевского двора восторжествовали над более дальновидной политикой Талейрана, который понимал, до чего губит себя династия, пачкаясь в крови таких людей, как, например, знаменитый маршал Ней, легендарный храбрец, любимец всей армии, герой Бородинской битвы. Талейрану удалось спасти только сорок три человека, остальные пятьдесят семь остались в списке Фуше. Расстрел маршала Нея состоялся и, конечно, сделался благодарнейшей темой для антибурбонской агитации в армии и во всей стране.
Это было лишь началом. По Франции, особенно на юге, прокатилась волна «белого террора», как тогда же было (впервые в истории) названо это движение. Страшные избиения революционеров и бонапартистов, а заодно уже и протестантов (гугенотов), разжигаемые католическим духовенством, раздражали Талейрана, и он пробовал вступить с ними в борьбу, но ему не суждено было долго продержаться у власти.

Дело началось с Фуше. Как министр полиции ни усердствовал, но простить ему казнь Людовика XVI и все его прошлое ультрароялисты не желали. Фуше прибегнул было к приему, который ему часто помогал при Наполеоне: он представил королю и своему начальнику, то-есть первому министру Талейрану, доклад, в котором старался припугнуть их какими-то заговорами, якобы существовавшими в стране. Но Талейран явно не поверил и даже не скрыл этого от своего коллеги. Фуше только казалось, будто он видит Талейрана насквозь, а вот Талейран в самом деле видел хитроумного министра полиции насквозь. Талейран считал, во-первых, нелепой и опасной политику репрессий и преследований, которую желал проводить Фуше с единственной целью: угодить ультрароялистам и удержать за собою министерский портфель. Во-вторых, Талейран ясно видел, что все равно из этого ничего не выйдет, что ультрароялисты слишком ненавидят Фуше, залитого кровью их родных и друзей, и что кабинет, в котором находится «цареубийца» Фуше, не может быть прочен при полном неистовом разгуле дворянской реакции и воинствующей клерикальной агитации. По всем этим соображениям герцог Беневентский решительно пожелал отделаться от герцога Отрантского. Совершенно неожиданно для себя Фуше получил назначение французским посланником в Саксонию. Он уехал в Дрезден. Но, выбросив этот балласт, Талейран все-таки не спасся от кораблекрушения. Ровно через пять дней после назначения Фуше в Дрезден, Талейран затеял давно подготовлявшийся принципиальный разговор с королем. Он хотел просить у короля свободы действий для борьбы против безумных эксцессов крайне реакционной партии, явно подрывавших всякое доверие к династии. Он закончил свою речь внушительным ультиматумом: если его величество откажет министерству в своей полной поддержке «против всех», против кого это понадобится, то он, Талейран, подает в отставку. И вдруг король на это дал неожиданный ответ: «Хорошо, я назначу другое министерство». Случилось это 24 сентября 1815 года, - и на этом оборвалась служебная карьера князя Талейрана на пятнадцать лет.
Для отставленного так внезапно министра это было полнейшей неожиданностью, вопреки всему тому, что он пишет в своих мемуарах, придавая своей отставке вид какого-то патриотического подвига и связывая ее ни с того ни с сего с отношениями Франции к ее победителям. Дело было не в том, и Талейран лучше всех, конечно, понял, в чем корень событий. Людовик XVIII, старый, больной, неподвижный подагрик, хотел только одного: не отправляться в третий раз в изгнание, умереть спокойно королем и в королевском дворце. Он был настолько умен, что понимал правильность воззрений Талейрана и опасность для династии белого террора и безумных криков и актов ультрареакционной партии. Но он должен был считаться с этою партией хоть настолько, чтобы не раздражать ее такими сотрудниками, как Фуше или Талейран.

Нужна была талейрановская политика, но делаемая не руками Талейрана. Талейран не хотел замечать, что его-то самого еще больше ненавидят, чем Фуше, что большинство ультрароялистов (да и большинство во всех других партиях) охотно повторяет слова Жозефа де Местра: «Из этих двух людей Талейран более преступен, чем Фуше». Если Фуше был лишним балластом для Талейрана, то сам Талейран был лишним балластом для короля Людовика XVIII. Вот почему Фуше не успел еще выехать в Дрезден, как удаливший его Талейран сам оказался выброшенным за борт. При отставке он получил придворное звание великого камергера, с жалованьем в сто тысяч франков золотом в год и с «обязанностью» заниматься чем угодно и жить, где ему заблагорассудится. Он, впрочем, и при Наполеоне тоже имел это самое звание (наряду со всеми другими своими званиями и титулами), и при Наполеоне обязанности эти были столь же мало обременительны и еще более щедро оплачивались.
Освободившись от министерства, Талейран занялся вплотную давно им обдуманной операцией, о которой до последних лет, точнее до 15 декабря 1933 года, когда некоторые секретные документы были во Франции опубликованы, никто не знал. 12 января 1817 года князь Талейран, оказывается, написал секретнейшее письмецо Меттерниху, канцлеру Австрийской империи. Он сообщал, что «унес» (emport?) в свое время из архивов министерства иностранных дел часть подлинной корреспонденции Наполеона, начиная с возвращения завоевателя из Египта и кончая 1813 годом. Так вот, не угодно ли купить?
Между продавцом и покупателем затеялась переписка. Талейран писал, что Россия, или Пруссия, или Англия дали бы полмиллиона франков золотом, но он, Талейран, любит Австрию и, в частности, Меттерниха. Товар - первосортный: «двенадцать объемистых пакетов», собственноручные подписи Наполеона! А главное - императору Францу уже потому следует не скупиться, что там есть неприятные для Австрии вещи, и, купив документы, австрийское правительство - так советует Талейран - «могло бы или похоронить их в глубине своих архивов или даже уничтожить». Сделка состоялась, и Талейран продал за полмиллиона эти украденные им лично архивные документы. Украл он их заблаговременно, в 1814 и 1815 годах, когда мимолетно побывал дважды во главе правительства.
Но, понимая вполне отчетливо, что совершает настоящую государственную измену, соединенную уже с прямой уголовщиной, воровством казенного имущества, князь Талейран предусмотрительно требует от Меттерниха, чтобы ему, Талейрану, был обеспечен приют в Австрии, если, например, его постигнут во Франции какие-нибудь неприятности и он должен будет без потери времени покинуть отечество.
Меттерних согласился на все и все уплатил сполна. А уже потом, когда все это краденое добро было вывезено из Франции (под видом неподлежащих осмотру австрийских посольских бумаг) и прибыло в Вену, австрийский канцлер мог убедиться, что продавец и его тоже отчасти надул: многие документы оказались вовсе не подлинниками, а копиями, без подписи Наполеона. Но в таких деликатных случаях кому же будешь жаловаться? Укрыватель и скупщик всегда рискует пострадать, если вор и сбытчик склонен к лукавству. На том дело и кончилось.

III

Талейран удалился в частную жизнь. Громадное богатство, великолепный замок в Валансэ, великолепный дворец в городе, царственная роскошь жизни - вот что ждало его на закате дней. Безделье не очень тяготило его. Он и никогда вообще не любил работы. Он давал руководящие указания своим подчиненным в министерстве, своим послам, наконец, своим министрам, когда был первым министром. Он давал советы государям, которым служил, - Наполеону, Людовику XVIII; делал это в интимных разговорах с глазу на глаз. Он вел свои дипломатические переговоры и интриги иной раз за обеденным столом, иной раз на балу, иной раз в перерыве карточной игры; он достигал главных результатов именно при разных обстоятельствах той светской, полной развлечений жизни, которую всегда вел.
Но работа терпкая, ежедневная, чиновничья была ему неведома и ненужна. Для этого существовал штат опытных подчиненных ему сановников и чиновников, секретарей и директоров. Теперь, в отставке, так же как и в годы своей опалы при Наполеоне, он внимательно наблюдал за политической шахматной доской и за ходами партнеров, сам же до поры до времени не принимал участия в игре. И он видел, что Бурбоны продолжают подкапывать свое положение, что единственный между ними человек с головою, Людовик XVIII, изнемогает в своей безуспешной борьбе против крайних реакционеров, что, когда король умрет, на престол попадет легкомысленный старик, Карл д"Артуа, который не только не станет противиться планам восстановления старого режима, но еще сам охотно возьмет на себя инициативу, потому что у него нехватит ума понять страшную опасность этой безнадежной игры, этого нелепого и невозможного поворачивания истории вспять, нехватит даже того инстинкта самосохранения, который один только и мешал его старшему брату Людовику XVIII вполне примкнуть к ультрароялистам.
Отойдя от активной политики, Талейран засел за мемуары. Он написал пять томов (имеющихся в сокращенном русаком переводе). С чисто биографической стороны эти пять томов почти никакого интереса для нас не представляют. Окажем здесь лишь несколько слов об этом произведении Талейрана.
Мемуары буржуазных деятелей, игравших очень уж первостепенную роль, редко бывают сколько-нибудь правдивы. Это весьма понятно: автор, знающий свою историческую ответственность, стремится построить свой рассказ так, чтобы мотивировка его собственных поступков была по возможности возвышенной, а там, где их никак нельзя истолковать в пользу автора, можно постараться и вовсе отречься от соучастия в них. Словом, о многих мемуаристах этого типа можно повторить то, что Анри Рошфор в свое время сказал по поводу воспоминаний первого министра конца Второй империи, Эмиля Оливье: «Оливье лжет так, как если бы он до сих пор все еще был первым министром». Лучшим из новейших образчиков такого рода литературы могут послужить девять томов воспоминаний покойного Пуанкаре (готовилось еще десятка полтора, судя по принятому масштабу и по известному трудолюбию автора). Все девять томов Пуанкаре - почти оплошное, по существу, повторение патриотической казенщины, печатавшейся в эпоху нескольких его министерств и его президентуры.

ГРАЖДАНИН МИНИСТР

Тем временем в Париже внезапно открылась новая вакансия: пост министра полиции. Баррас предложил назначить на этот пост гражданина Фуше. Его кандидатура получила горячую поддержку. Министр иностранных дел Директории Талейран заявил Баррасу: "Сейчас, когда якобинцы столь дерзки, никто, кроме якобинца, не может их одолеть... Лучшего человека, чем Фуше, для выполнения этой задачи нет".

21 июля 1799 г. Фуше стал министром полиции. С первых же дней своей деятельности он столкнулся с двумя основными трудностями. Первая заключалась в том, что ему предстояло вести борьбу "на два фронта": против якобинцев и роялистов. Вторая - в реорганизации самого министерства полиции на новых основаниях. Что касается первой, то к ее решению Фуше подошел "творчески". Уже на третий день после вступления в должность он предоставил Директории декрет против роялистов. Директоры были удивлены тем, что наибольшую опасность для правительства, по мнению министра полиции, представляли роялисты. На вопрос Сийеса, почему Фуще не хочет ничего предпринимать против якобинцев, Жозеф ответил: "Если мы предпримем лобовую атаку против них, наш успех сомнителен; поэтому сначала мы должны принять меры против роялистов. Все якобинцы поддержат нас в этом, а на следующий день мы покончим с якобинцами".

Обрушившись сперва на роялистов, Фуше затем издал распоряжение, поставившее все политические клубы под контроль властей. 14 августа он лично явился в Якобинский клуб, закрыл его заседание, запер дверь этого некогда знаменитого собрания и положил ключ себе в карман. Придя в Люксембургский дворец, он не без кокетства положил свой "трофей" на стол изумленных директоров.

Относительно решения второй задачи дело обстояло, быть может, даже сложнее. Объяснялось это чрезвычайно несовершенной организацией полицейской службы во Франции при Директории. Полицейские функции распределялись между политической полицией, находившейся под присмотром и руководством самой Директории, и так называемой административной полицией, отданной "на откуп" местным властям. По существу, единой полиции как таковой не существовало, и Фуше пришлось создавать министерство полиции практически заново. Главным звеном его ведомства стала "секретная полиция", не отделенная "китайской стеной" от других частей министерства. В полицейской иерархии высшую ступеньку Фуше оставил за собой; его "кабинетом" была "секретная полиция". Чуть ниже располагалось так называемое "центральное бюро", возглавлявшее местную (парижскую) полицию, но находившееся тоже под личным контролем министра.

"Секретная полиция" Фуше функционировала на "личной основе". Министр сам входил в контакты с влиятельными деятелями, знакомился с мнениями, имевшими хождение в парижском высшем обществе. По словам Фуше, благодаря этой системе он "был лучше знаком с секретами Франции через устные и доверительные беседы, нежели посредством ознакомления с кипами письменного хлама". "Таким образом, - замечал он, - ничто существенное для безопасности страны никогда не выпадало из поля моего зрения" .

Фуше приложил немало усилий для создания своеобразного "имиджа" полиции как мощной государственной организации. В обществе он стремился убедить всех в том, что его агенты многочисленны и вездесущи. Шутя, он, бывало, рекомендовал своим друзьям из Сен-Жерменского предместья заниматься заговорами только в его присутствии. Ибо в противном случае его непременно проинформируют об этом полицейские агенты и он по долгу службы будет вынужден принять соответствующие меры. На самом деле, как свидетельствовал его многолетний помощник и сотрудник министерства полиции Реаль, ни у кого не было так мало агентов, как у Фуше.

Реаль, Пьер-Франсуа (1757-1834) - адвокат, заместитель Шометта в 1793 г., позднее сторонник Директории, составитель ряда ее документов и редактор "Газеты патриотов 1789 г.", деятель министерства полиции.

Тем временем Директория теряла почву под ногами. Позорные провалы во внешней политике, внутренняя нестабильность, рост социальной напряженности во Франции - все это указывало на неизбежность падения режима "пяти царей". Директор Сийес "тихой сапой" вел дело к государственному перевороту. Франции нужны "голова и меч", заявил Сийес; "меч" же еще предстояло найти. Ожидаемый "мессия" объявился в Париже 16 октября 1799 г. в лице генерала Бонапарта. Оставив свою победоносно-обреченную армию в Египте и благополучно преодолев опасности морского путешествия, он возвратился во Францию.

Ровно через месяц в результате заговора Директория была свергнута. Фуше прекрасно был осведомлен обо всем, так как одним из источников для него являлась госпожа Жозефина Бонапарт, "никогда не имевшая ни единого экю". "Я сам передал ей тысячу луидоров в качестве министерского подарка, и это более чем что бы тони было расположило ее в мою пользу, - писал Фуше в мемуарах. - Через нее я получал большую информацию, так как у нее бывал весь Париж" . Другим, правда, бескорыстным его информатором был Реаль - участник заговора.

В дни, предшествовавшие перевороту 18 брюмера, Фуше держал все нити заговора в своих руках. Сам он не без гордости писал о том, что "революция в Сен-Клу (государственный переворот 18 брюмера. - А.Е. ) провалилась бы", если бы он воспротивился ей. Это подтверждается, между прочим, замечаниями современников брюмерианского переворота. Секретарь Наполеона Ф. Бурьенн писал о том, что "Реаль под руководством Фуше действовал в провинции и, соображаясь с наставлениями своего начальника, искусно устраивал все так, чтобы, не вредя Фуше, погубить тех, от коих министр сей получил свою власть... Фуше сказал мне еще 14 брюмера: "Передайте вашему генералу, чтобы он поспешил; если он промедлит, то погибнет".

Фуше явно "подстегивал" заговорщиков, подыгрывал Бонапарту. "Он предал правительство, в котором был министром, и Барраса - своего патрона", - так предельно кратко и в то же время достаточно точно охарактеризовал позицию, занятую министром в ноябре 1799 г., один из наблюдательных очевидцев тех лет. Своим циничным, проницательным умом Фуше "распознал" в смуглолицом генерале будущего повелителя Франции. Он "поставил на Бонапарта" и не прогадал.

Государственный переворот 18 брюмера (9 ноября) 1799 г. покончил с Директорией, заменив ее Консульством, во главе с первым консулом - Бонапартом. Законодательные советы были распущены, а министерские посты распределены между "преданными и верными" исполнителями. Полицейское ведомство осталось за Фуше, а министерство иностранных дел - за Талейраном. "Какому революционеру не внушит доверия такой порядок вещей, - говорил Наполеон в начале 1800 г., - при котором Фуше будет министром полиции? Какой дворянин не будет надеяться преуспеть в жизни при бывшем епископе Отенском? Один охраняет меня слева, а другой справа. Я открываю широкую дорогу, по которой могут идти к своей цели все" .

Фуше, как мог, старался оправдать доверие "хозяина". Луи Мадлен, пожалуй, первым из историков отметил тот факт, что о смене власти в Республике и об установлении режима Консульства французы узнали из прокламации, подписанной министром полиции. На следующий день, 19 брюмера, Фуше разъяснял "непонятливым", в чем на деле состояла "благость" совершившегося в Сен-Клу переворота: "Правительство было слишком слабо, чтобы поддержать славу Республики за границей и обеспечить права ее граждан внутри страны. Следовало найти способ придать Республике силу и величие". Министр полиции был неистощим. За прокламациями 18 и19 брюмера последовали многочисленные доклады Фуше, прославлявшие "счастливую перемену" в судьбах Франции. Это чрезмерное усердие, бьющая через край преданность наводят на размышления. По-видимому, Фуше чувствовал непрочность своего положения при Бонапарте и потому стремился продемонстрировать ему свою лояльность, преданность его особе, доходя подчас в своем "энтузиазме" до смешных преувеличений.

Первые недели, прошедшие после государственного переворота, ознаменовались наступлением консульского правительства на якобинцев. Фуше было поручено составить проскрипционный список противников режима. Фуше, по его словам, не одобрял принятия репрессивных мер против якобинцев, но список, разумеется, составил. В него попало 55 наиболее непримиримых врагов "революции 18 брюмера".

Сам министр полиции куда больше опасался роялистов, активность которых резко возросла зимой 1800 г., в годовщину казни Людовика XVI. Фуше пытался справиться с роялистским движением "апробированными" со времен Директории методами. В январе 1800 г. ему удалось арестовать нескольких членов так называемого "Английского комитета", заполучить ряд роялистских документов. Схваченный агент роялистов сообщил Фуше множество имен своих "соратников". Шпионская сеть, созданная Фуше, была всеохватна. По выражению Ю.М. Стеклова, Фуше "организовал такой шпионаж и провокацию, каких история не видела до тех пор". Шпионили везде - в кафе, в театрах, в игорных домах, в общественных местах. Шпионаж приобрел статус важного "общественного служения". Конспирация в деле полицейского сыска была доведена до совершенства - наиболее высокооплачиваемые агенты министра, вращавшиеся в высшем свете, передавали ему свои донесения неподписанными, через третьих лиц. Аналогичным образом агенты Фуше действовали и за границей. Имелись они даже среди приближенных "претендента" - Людовика XVIII - и при дворах европейских монархов. Основательно "потрепав" "Английский комитет", Фуше обрушился на другую контрреволюционную организацию, "Швабское агентство", находившуюся под присмотром шефа британской разведки в Европе Уильяма Уикхэма.

Борясь с "крамолой" слева и справа, Фуше незадолго до отъезда Наполеона в армию весной 1800 г. получил задание "умиротворить" Вандею. Через знаменитого аббата Бернье и двух виконтесс его агентура взялась "обрабатывать" роялистов, убеждая их в том, что Бонапарт сделает все, чтобы посадить Бурбонов на трон. Роялисты, втайне страстно желавшие найти в Бонапарте второго Монка, "попались на его удочку". Уловка удалась. На некоторое время консульское правительство обрело благожелательный нейтралитет со стороны роялистов.

В своем ведомстве Фуше проводит важные организационные мероприятия, крупнейшим из которых было учреждение 8 марта 1800 г. префектуры полиции. Ее создание завершило довольно длительный процесс оформления структуры полицейской службы во Франции в годы революции. Корпус префектов представлял собой самый мощный рычаг внутренней политики Наполеона. Еще одним нововведением Фуше было учреждение 26 октября 1801 г. должности генеральных комиссаров полиции, обладавших широкими полномочиями и назначавшихся лично министром полиции для исполнения краткосрочных, вызванных обстоятельствами поручений.

Безоблачные отношения между министром полиции и первым консулом вскоре, однако, были омрачены. Причиной этого явились события 20 июня 1800 г., когда по Парижу поползли слухи о поражении армии Бонапарта в битве под Александрией. В городе зрел заговор с целью устранения первого консула, а министр полиции практически бездействовал. В ночь со 2 на 3 июля "завоеватель Италии" неожиданно возвратился в Париж. Фуше явился к повелителю с докладом, и тот не скрыл от него своего недовольства случившимся 20 июня. Но и на этот раз Фуше удалось спрятать "концы в воду" и практически не оставить свидетельств своего участия в проекте замены "Кромвеля" другим, менее деспотичным "хозяином".

Однако даже для него было совершенно невозможно скрыть "необъяснимую" пассивность, проявленную им 20 июня 1800 г. Все его "аргументы" лишь усугубили подозрительность Бонапарта. Вероятно, именно к этому времени следует отнести появление разнообразных полиций, в функции которых входило не столько следить за гражданами, сколько наблюдать друг за другом. У первого консула были свои осведомители, у его брата, министра внутренних дел Люсьена, - свои, у Талейрана - свои; были они даже у генералов, командовавших войсками в Париже и других военных округах.

Существование различных полицейских "отделов" вело к любопытным результатам. Некоторые шпионы работали "совместителями"; так, некий Робийяр был и личным шпионом Бонапарта, и шпионом министра полиции. Плата была, разумеется двойной. Однако, вне всякого сомнения, "дочерние" полиции не шли ни в какое сравнение с полицией самого Фуше. Для Фуше шпионил даже личный секретарь первого консула - Фовеле Бурьенн. Узнав о том, что Фуше тратит 100 тыс. франков в месяц, чтобы быть в курсе всего касающегося жизни первого консула, Бурьенн предложил министру исчерпывающую информацию о Наполеоне за 25 тыс. франков. По-прежнему бесперебойно "работал" другой канал информации Фуше, где осведомительницей выступала жена первого консула. "У меня была возможность проверить информацию секретаря той, которую я получал от Жозефины, и наоборот. Я был сильнее, чем все мои враги, вместе взятые" , - отмечал Фуше.

После Маренго в консуле Бонапарте все больше проявлялся император Наполеон. Это вело к тому, что режим Консульства стал вызывать растущее недовольство среди сторонников республики. "Весь первый год консульства, - писал Демаре, - представлял собой серию заговоров, направленных против Наполеона со стороны так называемых республиканцев или, скорее, со стороны приближенных падшей Директории". Одним из наиболее нашумевших был заговор Арены и Черакки в октябре 1800 г., пытавшихся убить генерала Бонапарта. Но он был своевременно раскрыт агентами дворцовой полиции, а его участники, вооруженные кинжалами, схвачены в здании Оперы. Фуше в мемуарах характеризовал дело Арены-Черакки как "смешную попытку покушения на жизнь первого консула" и даже не пытался приписать себе заслугу разоблачения заговорщиков.

Следующей попыткой покушения на жизнь первого консула явился взрыв на улице Сен-Никез вечером 21 декабря 1800 г. Теперь удар был нанесен справа. Покушение подготовили и осуществили роялисты. Первый консул и его жена на этот раз спаслись от гибели благодаря чистой случайности. В тот день Наполеон собирался посетить Оперу. Заговорщики знали об этом и поставили на улице Сен-Никез, по которой должен был проследовать первый консул, щедро начиненную взрывчаткой тележку водовоза. Бесполезно прождав свою стареющую, но по-прежнему кокетливую супругу, которая никак не могла выбрать себе шаль для поездки в Театр, Наполеон отправился туда один. Времени до начала спектакля оставалось мало, и карета первого консула промчалась по улице Сен-Никез в мгновение ока. Взрыв "адской машины" громыхнул уже после того, как коляска Бонапарта миновала опасный участок. Супруга же Наполеона еще только выезжала из дома, когда раздался взрыв. Грохот от "адской машины" был настолько силен, что его услышали в стенах Комеди Франсез, где произошел курьезный случай. Один из актеров театра Арман д"Айи, с успехом дебютировавший в 1800 г., высказал предположение, что это салют в честь очередной победы французского оружия над врагами Республики. По его настоянию о "радостном событии" было объявлено собравшейся в зале публике. Когда выяснилось, в чем дело, незадачливый патриот был арестован, посажен в тюрьму и лишь с немалым трудом сумел доказать свою невиновность.

Проявив на публике завидное самообладание. Наполеон, однако, не счел нужным сдерживаться в присутствии своего обер-шпиона. Он в резкой форме отчитал Фуше, спросив его, не хочет ли тот сказать, что организаторами покушения были роялисты? "Да, - ответил Фуше, - вне всякого сомнения; я скажу это и, более того, представлю соответствующие доказательства". По единодушным и многочисленным свидетельствам современников. Наполеон был убежден в том, что ответственность за взрыв лежит на якобинцах. Неделю спустя после покушения в соответствии с распоряжением первого консула Фуше составил проскрипционные списки своих "друзей" - якобинцев. Они в первую очередь подвергались преследованиям и высылались из страны сотнями.

Теперь первый консул как будто благоволил к своему министру полиции. Вскоре после покушения 21 декабря в разговоре с Жозефиной Наполеон сказал, что Фуше умен и всегда будет полезен. Однако Фуше находился в весьма трудном положении, так как в окружении Бонапарта имелось немало его недругов. Наиболее яростным противником был военный министр Республики генерал Кларк. Столь же враждебно к нему относился и Талейран, хотя между ним и Фуше существовало какое-то внутреннее "родство". Недаром наблюдательный и циничный Баррас говорил, что "Талейран - это Фуше знати, а Фуше - это Талейран каналий". После покушения Талейран, как позже признавал в мемуарах канцлер империи Этьен-Дени Паскье, открыто высказал в присутствии первого консула "мысль" о том, что неплохо было бы арестовать Фуше и расстрелять его в течение 24 часов.

К счастью для Фуше, его агенты быстро "напали на след" заговорщиков. В считанные дни были арестованы почти все участники и организаторы покушения. Все они действительно оказались роялистами. "Ювелирная работа" Фуше по раскрытию заговора произвела большое впечатление на Наполеона. До поры до времени Фуше был необходим Бонапарту. Это качество министра полиции - умение сделать себя необходимым - отмечали все мемуаристы, знавшие Фуше. Современный американский историк Гюберт Коул утверждает, что Наполеон чувствовал себя в большей безопасности, когда министерство полиции находилось в руках этого человека. Виртуоз шпионства, мастер провокаций, он действительно преуспел на поприще охраны безопасности первого магистрата Республики. Взрыв 21 декабря был исключением из правил; во всех остальных случаях заговорщики неизменно и заблаговременно попадали в ловко расставленные министром полиции сети. Фуше был незаменим для Наполеона и как идеальный исполнитель его распоряжений. Но вместе с тем Наполеон не чувствовал к нему полного доверия. Вероятно, в глубине души он был убежден, что Фуше от него что-то скрывает и докладывает ему далеко не обо всем. Иногда эта недоверчивость откровенно звучала в посланиях Бонапарта министру полиции. В его письме от 24 февраля 1802 г. есть такие строки: "Восстановление мира... позволяет мне уделить больше внимания полиции. Я желаю быть информированным в большей степени обо всем, что имеет место, и встречаться с Вами по крайней мере раз или два раза в день".

Фуше внес немалый личный "вклад" в разгром французской печати и в организацию жесткой цензуры, поставившей "под контроль" всю интеллектуальную жизнь в стране. Он понимал "хозяина" с полуслова, чем и объясняется чрезвычайная краткость посланий первого консула своему министру полиции:

"Наполеон -гражданину Фуше.

Генеральный комиссар полиции в Бордо был достаточно глуп для того, чтобы позволить распевать куплеты в честь короля Тосканы (т.е. герцога Пармского, которому Наполеон в 1801 г. передал во владение Тоскану. - А.Е. )... Мне едва ли надо советовать Вам присматривать за тем, чтобы стихи не зачитывали и не пели в театрах и других общественных местах.

Бонапарт".

Фуше неукоснительно исполнял приказы первого консула относительно широкой амнистии эмигрантам. "Искоренитель христианского культа", "апостол свободы" милостиво принимал толпы являвшихся во Францию изгнанников. Десятилетие спустя эмигранты с благодарностью вспоминали очаровательно любезного министра полиции Бонапарта.

При случае Фуше с готовностью демонстрировал свое "полицейское могущество". Однажды на обеде у Наполеона испанский посол пожаловался на то, что его обокрали - похитили у него бриллианты почти на миллион франков, и заметил при этом, что похититель, очевидно, никогда не будет найден. "Честь мундира" оказалась под угрозой. Фуше проявил необычайную оперативность, и уже на следующий день пятеро похитителей сидели в тюрьме, а бриллианты были торжественно возвращены законному владельцу. На всю эту операцию ушли сутки и 500 тыс. франков, выданные в качестве вознаграждения осведомителям Фуше.

Возрастающее день ото дня могущество министра полиции явно перестало устраивать Наполеона; но, вероятно, последней каплей, переполнившей чашу терпения, были все же не полицейские "трюки" Фуше, а более существенная причина, касавшаяся продления полномочий первого консула. Наполеон шел к диктатуре. Во Франции все еще по инерции продолжали отмечать 14 июля - день взятия Бастилии и 21 сентября - "день Свободы", но весь этот республиканский маскарад уже плохо скрывал почти королевский статус первого лица в государстве.

Слишком хитрый, чтобы открыто противиться притязаниям Бонапарта, Фуше распространил среди сенаторов слух о том, что первый консул "мечтает" о продлении своих полномочий на 10 лет. Сенаторы, полагая, что министр полиции действует по указанию Бонапарта, попались на удочку. 8 мая 1801 г. Сенат сообщил о своем решении отметить выдающиеся заслуги "великого человека", переизбрав его в должности первого консула на следующие 10 лет. Наполеон, взбешенный "наградой", прекратил комедию, поставив на плебисцит вопрос: "Должен ли Бонапарт быть назначен консулом на всю жизнь?" Известно, чем закончился этот референдум 2 августа 1802 г.: Наполеон был провозглашен пожизненным консулом. От трона его отделял только один шаг.

Участие Фуше в интриге, связанной с вопросом о пожизненном консульстве, не было случайным. Оно представляло собой лишь звено в длинной цепи событий, так или иначе сопряженных с попыткой Фуше не допустить реставрации монархии. Достаточно назвать одно из более ранних звеньев этой цепи - стычку Фуше с Люсьеном Бонапартом в 1800 г., развернувшуюся вокруг инспирированного Люсьеном памфлета "Историческая связь между Кромвелем и Бонапартом", по существу, оправдывавшего диктатуру первого консула, чтобы стало ясно - Фуше действительно боялся реставрации монархии и делал все, чтобы не допустить ее. Некоторые современные авторы склонны объяснять этот факт, сам по себе бесспорный, "республиканской закваской" Фуше^. Так ли это на самом деле? Вряд ли. Человек, последовательно изменявший всем режимам, которым он служил, Фуше оставался непоколебимо верен лишь тому "режиму", при котором он, Фуше, будет министром полиции. Фуше опасался, что с возрождением монархических порядков важнейшие посты в государстве получат представители знатных аристократических семей. Безродным же карьеристам, да еще цареубийцам, монархия сулила мало выгод. Этим, по-видимому, и следует объяснить "оппозицию" Фуше делу превращения консула Республики в императора французов.

1802 г. принес Франции мир. После II лет войны французы, наконец, зажили в мире со всеми своими соседями. 13 сентября 1802 г. Бонапарт гостил у своего старшего брата Жозефа в его поместье Морфонтен. Там же находились второй и третий консулы - Камбасерес и Лебрен. Они представили Наполеону меморандум, в котором говорилось о том, что в связи с установлением мира "министерство полиции превратилось в ненужный и опасный орган": ненужный - поскольку роялисты разоружились и не желают ничего большего, как только признать существующее правительство; опасный - так как оно покровительствует "анархистам", т.е. якобинцам, находящим там "протекцию и работу". Наполеон с радостью ухватился за представившуюся возможность избавиться от своего слишком знающего, влиятельного и ненадежного министра. Правда, чтобы освободиться от "услуг" Фуше, ему пришлось ликвидировать целое ведомство. Но ничего не поделаешь: лес рубят - щепки летят!

14 сентября Наполеон, поблагодарив Фуше за службу, сообщил ему о том, что полиция передается в ведение министерства юстиции. Это была отставка. Последним актом спектакля, в сути которого никто не обманывался, явилось послание первого консула Сенату, где он как мог расхвалил "таланты и активность" Фуше, то, как он откликался на каждое доверенное ему задание, и подчеркнул, что, "если различные обстоятельства опять приведут к восстановлению должности министра полиции, то правительство не найдет на этот пост человека более достойного, чем Фуше".

Талейрану приходилось выступать в Вене в 1814–1815 годах против таких противников, которые, за вычетом Меттерниха и Александра, не возвышались над уровнем дипломатической обыденщины и могли в лучшем случае считаться «средними служебными полезностями». Кэстльри, например, и других английских дипломатов, как и прусских представителей, он мог нисколько не опасаться. Эти люди были свидетелями и даже участниками величайших событий и сплошь и рядом не понимали их истинного характера и внутреннего значения. Они все еще плелись в традиционных колеях доброго, старого, веселого, изящного XVIII века.

В свое время Вильяма Питта Младшего, который, однако, несколькими головами был выше своих преемников, упрекали его критики в том, что он в борьбе с Францией был загипнотизирован местом, географическим пунктом, с которым смолоду боролся, и проглядел смену людей на этом месте и не заметил, что на том месте, в том самом Париже, где так долго сменяли друг друга и говорили от имени Франции элегантные и жеманные пудренные старорежимные щеголи версальского двора, стоит перед ним уже не пудренный щеголь, а Чингисхан, и что речь идет уже не о прирезках и отрезках земель в Индии и не о правах на ловлю трески около Ньюфаундленда, но о существовании Английского королевства.

Теперь, в 1814 году, этот Чингисхан был только что низвергнут после отчаяннейших усилий всей Европы, но государственные люди, съехавшиеся осенью 1814 года в Вене, чтобы установить новое политическое перераспределение земель и народов, все-таки не очень понимали исторический смысл истекшего кровавого двадцатипятилетия. Средний дипломат, средний политик Венского конгресса, подобно большинству дворянского класса тогдашней Европы, склонен был думать, что революция и Наполеон были внезапно налетевшими шквалами, которые, к счастью, окончились, и теперь следует, убрав обломки, починив повреждения, зажить попрежнему.

Лишь сравнительно немногие понимали, что полная реставрация главного, то-есть социально-экономического старого режима, не удастся ни во Франции, где его разрушила революция, ни в тех странах, где ему нанес страшные удары Наполеон, и что поэтому не может удасться и полная реставрация политическая или бытовая. Из реакционеров это понимали и с горечью отмечали лишь единичные мыслители. Напрасно Людовик XVIII говорит, что он воссел на прародительский престол: он воссел и сидит на троне Бонапарта, а прародительский трон уже невозможен, со скорбной иронией говорил Жозеф де Местр, указывая на то, что во Франции весь социальный, административный, бытовой строй остался в том виде, как существовал при Наполеоне, - только наверху вместо императора сидит король и имеется конституция. В области международных отношений иллюзий было еще больше, с просыпающимися в буржуазии «национальными» стремлениями считаться никто не желал, а к совершенно бесцеремонному обращению с народами и целыми державами, к купле-продаже-обмену в этой области, ко всем этим привычкам старорежимной дипломатии прибавились еще воспоминания о только что пережитой наполеоновской эпопее. Если народы Европы терпели и молчали при том обхождении с ними, какое практиковал Наполеон, то стоит ли и впредь считаться с их стремлениями и упованиями?

Талейран проявил здесь в полном блеске свои огромные дипломатические способности. Он во всю остальную жизнь всегда указывал на Венский конгресс, как на то место, где он упорно отстаивал - и отстоял - интересы своего отечества от целого полчища врагов, и притом в самых трудных, казалось, безнадежных, обстоятельствах, в каких только может очутиться дипломат: не имея за собою в тот момент никакой реальной силы. Франция была разбита, истощена долгими и кровавыми войнами, подверглась только что нашествию. Против нее на конгрессе, как и прежде на поле битвы, стояла коалиция всех первоклассных держав: Россия, Пруссия, Австрия, Англия. Если бы этим державам удалось сохранить на конгрессе хоть какое-нибудь единство действий, Талейрану пришлось бы всецело подчиниться.

Вход союзников в Париж в 1814 г. (гравюра Леваше с рис. Пеше).

Но в том-то и дело, что с первого дня приезда своего в сентябре 1814 года в Вену Талейран принялся ткать сложную и тончайшую сеть интриг, направленных к тому, чтобы вооружить одних противников Франции против других ее противников. Первые шаги были трудны. И репутация князя еще осложняла его положение. Не в общих оценках личности князя Талейран а дело было, не в том, что его на самом конгрессе называли (конечно, не в глаза) наибольшей канальей всего столетия, «la plus grande canaille du si?cle». И не то было существенно, что богомольная ханжеская католическая Вена со всеми этими съехавшимися монархами и правителями, для которых мистицизм в тот момент казался наилучшим противоядием против революции, презирала расстриженного и в свое время отлученного от церкви епископа отенского, который предал и продал католицизм революционерам. Даже и не то было самое важное, что его, несмотря на все его ухищрения, упорно считали убийцей герцога Энгиенского. Раздражало в нем другое: ведь все эти государи и министры именно с Талейраном имели дело в течение всей первой половины наполеоновского царствования.

Именно он всегда после наполеоновских побед оформлял территориальные и денежные ограбления побежденных, согласно приказам и директивам Наполеона. Никогда, ни единого раза он не сделал даже и попытки хоть немного удержать Наполеона и от начальных конфликтов, и от войн, и от конечных завоеваний. Самые высокомерные, вызывающие ноты, провоцировавшие войну, писал именно он; самые оскорбительные и ядовитые бумаги при любых дипломатических столкновениях сочинял именно он, - вроде, например, вышеупомянутой отповеди в 1804 году императору Александру с прямым указанием на убийство Павла и намеком на участие Александра в этом деле. Талейран был послушным и искусным пером Наполеона, и это перо ранило очень многих из тех, которые теперь съехались в Вене. Впоследствии, между прочим и в своих мемуарах, Талейран очень прочувствованно и с укоризненным покачиванием головы поминал всегда о том, что Наполеон не щадил самолюбия побежденных, топтал их человеческое достоинство, и так далее. Он совершенно прав, но забывает прибавить, что именно он же сам и был исправнейшим и неукоснительным выполнителем императорской воли. Теперь представители так долго унижаемых и беспощадно эксплоатируемых держав и дипломаты, помнившие жестокие уколы, молчаливо ими переносимые столько лет, были лицом к лицу с этим высокомерным и лукавым вельможей, с этим «письмоводителем тирана», иго которого, наконец, удалось свергнуть.

Венский конгресс. (Гравюра Годфруа, с рис. Изабей)

Но, к общему удивлению, этот «письмоводитель» держал себя на конгрессе так, как если бы он был министром не побежденной, а победившей страны, и недаром раздраженный Александр I сказал о нем тогда же в Вене: «Талейран и тут разыгрывает министра Людовика XIV». Талейран поистине артистически вел свою труднейшую, почти безнадежную вначале игру. Главным его делом было разрушить коалицию великих держав, попрежнему соединенных против Франции. И к началу января 1815 года (а приехал он на конгресс в середине сентября 1814 года, - значит, за три с половиной месяца) ему блистательно удалось его дело. Ему удалось даже войти в тайный договор с Англией и Австрией для совместного противодействия трех великих держав (Франции, Англии и Австрии) двум остальным - Пруссии и России. Договор был оформлен и подписан 3 января 1815 года.

Этот колоссальный дипломатический успех повлек за собой и другой успех, не меньший. Пруссия претендовала на получение всех владений саксонского короля, которого соединенная против Наполеона Евpoпa собиралась наказать за его союз с Наполеоном Такое усиление Пруссии Талейран ни за что не хотел допустить и не допустил. Пруссия получила лишь небольшой прирезок. Спасти Польшу от поглощения Россией он не мог, несмотря на все усилия. За Францией не только осталось все, что она удержала по Парижскому миру, но Талейран не допустил даже и постановки вопроса о пунктах, которые в этой области некоторым державам очень хотелось бы пересмотреть. Талейран выдвинул «принцип легитимизма» как такой, на основе которого отныне должно быть построено все международное право. Этот «принцип легитимизма» должен был прочно обеспечить Францию в тех границах, которые она имела до начала революционных и наполеоновских войн, и, конечно, этот принцип был в данной обстановке очень для французов выгоден, так как силы для победоносного сопротивления в случае немедленных новых войн они в тот момент не имели.

Наполеон (гравюра Лефевра с рис. Стейбе).

Отстояв - и с блистательным успехом - интересы буржуазной новой Франции против феодальной Европы, Талейран со свойственным, ему умом и талантом пустил в ход для этого дела как раз архифеодальную, архимонархическую аргументацию «принцип легитимизма». Звериные клыки прусских претендентов, уже готовые растерзать ненавистную «страну революции», не получили своей добычи. Расчленить побежденную и ослабевшую Францию не удалось. Тогда же, на Венском конгрессе, Талейран окончательно убедился, что если обмануть Кэстльри и даже Меттерниха, не говоря уже о Фридрихе-Вильгельме III прусском и императоре австрийском Франце I, - дело хоть нелегкое, но возможное, то обмануть Александра Павловича, которого сам Наполеон называл хитрым византийцем, несравненно затруднительнее. Талейран наперед знал, что Александр воспользуется потом этим же «принципом легитимизма», когда попытается в иных формах заменить павшую наполеоновскую гегемонию над Европой русской гегемонией, но старый лукавец в то же время отдавал себе полный отчет и в том, что Франция от этих царских поползновений потеряет, по сути дела, уже вследствие географических и иных условий, гораздо меньше, чем Центральная Европа, чем та же Пруссия, Австрия и другие германские страны.

И тут же, на Венском конгрессе, Талейран сделал, как мы только что видели, смелую и блестяще ему удавшуюся попытку: отколоть от этой, всегда наиболее опасной для Франции, Центральной Европы Австрию. Ведь против кого был в первую голову направлен тайный январский англо-франко-австрийский договор 1815 года, сочиненный и осуществленный в Вене Талейраном? Конечно, против Пруссии. Александр I хотел получить Польшу - и получил Польшу, и никакие договоры, ни тайные, ни явные, как бы ни были они заострены против него, не заставили его очистить Варшаву. А вот Пруссия действительно потеряла и именно потеряла ту компенсацию, которую уже совсем готова была получить с полного согласия России: Саксонию. «Проблема Центральной Европы», то-есть проблема борьбы против усиления Пруссии, - вековая проблема французской дипломатии, - была талантливейшим образом разрешена Талейраном на несколько поколений вперед. Нужны были сначала губительные ошибки Наполеона III в 1866–1870 годах, а потом сознательное предательство французских национальных интересов во имя шкурных соображении французской капиталистической верхушки уже в наши времена, в годы гитлеровщины - 1937, 1938 и 1939 годы, чтобы таким образом в два приема подорвать дело, сделанное Талейраном в 1814–1815 годах в самых невероятно трудных условиях, в каких когда-либо находилась Франция.

Союз и дружба с Англией и, по возможности, с Австрией для общего отпора Пруссии, борьба против России, если она будет поддерживать Пруссию, - вот базис, на котором Талейран желал отныне основать внешнюю политику и безопасность Франции. Ему не суждено было долго управлять делами в период Реставрации, но едва лишь в 1830 году Июльская революция дала ему важнейший в тот момент пост французского посла в Лондоне, он, как увидим дальше, сделал все зависящее, чтобы провести свою программу в жизнь. Ближайшие поколения молодой французской буржуазии всегда расценивали очень положительно работу, проделанную Талейраном на Венском конгрессе.

И недаром бальзаковский герой Вотрэн в романе «Le p?re Goriot» с таким восторгом говорит о Талейране (не называя его): «…князь, - в которого каждый бросает камень и который достаточно презирает человечество, чтобы выплюнуть ему в физиономию столько присяг, сколько оно потребует их от него, - воспрепятствовал разделу Франции на Венском конгрессе. Его должны были бы украшать венками, а в него кидают грязью». Эта горячо проповедуемая мысль, что клятвопреступник может «плевать» в лицо «человечеству», если конечный результат его предательств приносит реальную пользу, приносит политический капитал; эта циническая убежденность в первенстве «интеллекта над моралью» в политике необычайно характерна для эпохи перелома, передавшего власть в руки буржуазии. И более всего характерно именно торжественное, всенародное провозглашение этого принципа и нескрываемое восхищение человеком, в котором самым законченным образом олицетворялся указанный идеал, то-есть князем Талейраном-Перигором.

Людовик XVIII (гравюра Одуэна с рис. Гро, 1815 г.).

Но своеобразная откровенность этого хищного героя Бальзака была далеко не всем свойственна. И даже те из буржуазных политических деятелей, кто изо всех сил старался подражать Талейрану, как недосягаемому образцу, не переставали поносить его за глаза, наблюдая, как этот маэстро коварства и циничнейший комедиант гениально разыгрывает на мировой сцене совсем новую для него роль. Конечно, более всего злобились на его безмятежную наглость его прямые противники, дипломаты феодально-абсолютистских держав, одурачить которых он поставил себе первоочередной задачей. Эти дипломаты видели, что он в Вене ловко выхватил у них собственное их оружие, раньше чем они опомнились, и теперь их же этим оружием побивает, требуя во имя «принципа легитимизма» и во имя уважения к вернувшейся во Францию «законной» династии, чтобы не только французская территория осталась неприкосновенной, но чтобы и Центральная Европа возвратилась полностью в свое дореволюционное состояние и чтобы поэтому «легитимный» саксонский король остался при всех старых своих владениях, на которые претендовала Пруссия.

Противников Талейрана больше всего возмущало, что он, в свое время продавший так быстро легитимную монархию, служивший революции, служивший Наполеону, расстрелявший герцога Энгиенского только за его «легитимное» происхождение, уничтоживший и растоптавший при Наполеоне ©семи своими дипломатическими оформлениями и выступлениями всякое подобие международного права, всякое понятие о «легитимных» или иных правах, - теперь с безмятежнейшим видом, с самым ясным лбом заявлял (например, русскому делегату на Венском конгрессе, Карлу Васильевичу Нессельроде): «Вы мне говорите о сделке, - я не могу заключать сделок. Я счастлив, что не могу быть так свободен в своих действиях, как вы. Вами руководят ваши интересы, ваша воля: что же касается меня, то я обязан следовать принципам, а ведь принципы не входят в сделки» (les principes ne transigent pas). Его оппоненты прямо ушам своим не верили, слыша, что столь суровые речи ведет и нелицеприятную мораль им читает тот самый князь Талейран, который - как о нем около того же времени писала уже упомянутая газета «Le Nain jaune» - всю жизнь продавал всех тех, кто его покупал. Ни Нессельроде, ни прусский делегат Гумбольдт, ни Александр не знали еще, что даже в те самые дни Венского конгресса, когда Талейран давал им суровые уроки нравственного поведения, верности принципам и религиозно-неуклонного служения легитимизму и законности, - он получил от саксонского короля взятку в пять миллионов франков золотом, от баденского герцога - один миллион; они не знали также, что впоследствии все они прочтут в мемуарах Шатобриана, что за пылкое отстаивание во имя легитимизма прав неаполитанских Бурбонов на престол Обеих Сицилий Талейран тогда же, в Вене, получил от претендента Фердинанда IV шесть миллионов (по другим показаниям, три миллиона семьсот тысяч) и для удобства переправы денег даже был так любезен и предупредителен, что отправил к Фердинанду своего личного секретаря Перре.

Но и тут он действовал в деле взятковзимания точь-в-точь так, как при Наполеоне. Он не делал за взятки тех дел, какие шли бы вразрез с интересами Франции или, шире говоря, с основными дипломатическими целями, к достижению которых он стремился. Но он попутно получал деньги с тех, кто был лично заинтересован в том, чтобы эти цели были поскорее и как можно полнее Талейраном достигнуты. Так, Франция, например, была прямо заинтересована в том, чтобы Пруссия не захватила владений саксонского короля, и Талейран отстоял Саксонию. Но так как саксонский король был заинтересован в этом еще гораздо более, чем Франция, то этот король для возбуждения наибольшей активности в Талейране и дал ему, с своей стороны, пять миллионов. А Талейран их взял. И, конечно, взял с таким всегда ему свойственным сдержанным и грациозным величием, с каким некогда, в 1807 году, принял взятку от этого же самого саксонского короля за то, чтобы убедить Наполеона не брать из Дрезденской галлереи Сикстинскую мадонну и другие, как на беду, приглянувшиеся императору картины.

Возвращение Наполеона с острова Эльбы и восстановление империи застали Талейрана совершенно врасплох. Недавно (в мае 1933 года) в Париже вышла фантазерская книга Фердинанда Бака «Le secret de Talleyrand». Этот раскрытый одним только Баком «секрет» заключается в том, что Талейран… сам устроил бегство Наполеона с Эльбы. Отмечаю эту дилетантскую фантазерскую книгу тут только в виде курьеза для доказательства, что и далекое потомство продолжает считать Талейрана способным на самый изумительный по коварству план и достаточно ловким и сильным, чтобы любой такой проект осуществить. Нечего и говорить, что даже и тени научной аргументации в этой книге нет.

Веллингтон (литография Шарля Бенье).

Восстановив империю в марте 1815 года, Наполеон дал знать Талейрану, что возьмет его снова на службу. Но Талейран остался в Вене; он не поверил ни в милостивое расположение императора (приказавшего тотчас по своем вдовом воцарении секвестровать все имущество князя), ни в прочность нового наполеоновского царствования. Венский конгресс закрылся. Грянуло Ватерлоо, - и Бурбоны, а с ними и Талейран, снова вернулись во Францию. Обстоятельства сложились так, что Людовику XVIII еще не представлялось возможным избавиться от Талейрана, которого он не любил и боялся. Мало того: Фуше, герцог Отрантский, о котором говорили, что, не будь на свете Талейрана, то он был бы самым лживым и порочным человеком из всего человечества, этот самый Фуше целым рядом ловких маневров достиг того, что и его, хоть на первое время, а все же пришлось пригласить в новый кабинет, хотя Фуше числился среди тех членов Конвента, которые в 1793 году вотировали казнь Людовика XVI.

Эти два человека, Талейран и Фуше, оба бывшие духовные лица, оба принявшие революцию, чтобы сделать себе карьеру, оба министры Директории, оба министры Наполеона, оба получившие от Наполеона герцогский титул, оба заработавшие при Наполеоне миллионное состояние, оба предавшие Наполеона, - и теперь тоже вместе вошли в кабинет «христианнейшего» и «легитимного» монарха, родного брата казненного Людовика. Фуше и Талейран уже хорошо узнали друг друга и именно поэтому стремились прежде всего работать друг с другом. При очень большом сходстве обоих в смысле глубокого презрения к чему бы то ни было, кроме личных интересов, полного отсутствия принципиальности и каких-либо сдерживающих начал при осуществлении своих планов, - они во многом отличались один от другого. Фуше был очень не робкого десятка, и перед 9 термидора он смело поставил свою голову на карту, организовав в Конвенте нападение на Робеспьера и низвержение его. Для Талейрана подобное поведение было бы совершенно немыслимо. Фуше в эпоху террора действовал в Лионе так, как никогда бы не посмел действовать Талейран, который именно потому и эмигрировал, что считал, что в лагере «нейтральных» оставаться очень опасно в настоящем, а быть активным борцом против контрреволюции станет опасно в будущем. Голова у Фуше была хорошая, после Талейрана - самая лучшая, какой только располагал Наполеон. Император это знал, осыпал их обоих милостями, но потом положил на них опалу. Он их поэтому и поминал часто вместе. Например, уже после отречения от престола, он выражал сожаление, что не успел повесить Талейрана и Фуше. «Я оставляю это дело Бурбонам», - так, по приданию, добавлял император.

Однако Бурбоны волей-неволей должны были сейчас же после Ватерлоо и после своего вторичного возвращения летом 1815 года на престол не только воздержаться от повешения обоих герцогов, - как Беневентского, так и Отрантского, - но и призвать их к управлению Францией. Поэт и идеолог дворянско-клерикальной реакции в тот момент, Шатобриан не мог скрыть своей ярости при виде этих двух деятелей революции и империи, из которых на одном была кровь Людовика XVI и множества других, казненных в Лионе, а на другом - кровь герцога Энгиенского. Шатобриан был при дворе, когда хромой Талейран, под руку с Фуше, прошел в кабинет к королю: «Вдруг дверь открывается; молча входит Порок, опирающийся на Преступление, - господин Талейран, поддерживаемый господином Фуше; адское видение медленно проходит предо мною, проникает в кабинет короля и исчезает там».